Голубая кровь
— Вы убиваете тех, кто слабее, тех, кто мудрее, тех, кто лучше. Вы убиваете за не одинаковость, за красоту, за силу, за слабость… За что вы не убивает люди?
Камень попал ему в живот, и старик согнулся Тут же второй булыжник угодил в голову.
Он выпрямился, пошатываясь. Кровь стекала на светлые одежды и бороду, но он не обращал на это внимания.
— Вы убиваете за слова и за молчание, за инакомыслие и за отсутствие мысли. Вы уничтожаете все, что вам не покоряется, и охотно истребляете покорившихся. Вы приносите своим богам кровавые жертвы! Люди — а есть ли смысл в вашей жизни? Имеете ли вы право по-прежнему владеть Рамором? Может, чудовища, которых вы так ненавидите, потому что боитесь полюбить, — достойнее вас?!
Толпа взвыла.
Птицы, цветы, солнце. Бабочки.
— Сжечь его! — крикнул истеричный женский голос, и нестройный хор подхватил:
— Сжечь! Сжечь!
Никто даже не задумался, почему именно костер…
Они соорудили его необычайно быстро — этот первый в истории Газарры костер, на котором должны были сжечь живого человека.
Быстро очистили невысокое фруктовое дерево от ветвей и к истекающему сладкой древесной кровью стволу прикрутили цепями старика. Наносили поленьев, вязанок соломы. Кто-то ткнул в эту гору факелом, и она вспыхнула.
Птицы метались над горящим деревом, и те ветви и листья, до которых не дотянулись люди, упорно не желали чернеть. Они были зелеными. И цветы падали и падали из безбрежной синевы неба.
— Опомнитее-есь! — кричал старик, но его крик постепенно переходил в истошный вопль.
Они стояли вокруг костра: горбоносый, воин в плаще, каменный исполин, ослепительно красивый юноша с вьющимися огненными кудрями и прозрачный гигант в ледяной короне и плаще из пара.
— Ты так цeнил их жизнь, что думал, они ее тоже ценят? — насмешливо спросил горбоносый. — Тебя никогда не смущало, что Рамором правим мы с Суфадонексой, а не ты с Каббадаем? Люди любят смерть…
— Я сделал то, что должен был сделать очень давно, — простонал старик.
— Каково это — испытывать боль? — спросил воин.
— Ты скоро узнаешь, — ответил молодой голос.
Слепой юноша добрался наконец до края горизонта и теперь шел на жар костра.
— Нет! — крикнул старик. — Не надо! Так еще больнее…
— Каково это — потерять силу? — насмешливо спросил Ажданиока.
— Ты скоро найдешь ответ на свой вопрос, — безжизненным голосом молвил слепой Данн.
— А что ты знаешь без своих жребиев? — расхохотался Ягма.
— Они мне больше не нужны, — сказал бог Судьбы.
— Убей меня, — попросил Лафемос. — Это слишком больно…
Люди на площади как завороженные смотрели на старика, корчащегося в пламени. Он испытывал страшную боль, но не умирал. И огонь не желал поглощать его плоть, и цветы падали, и ветер погонял клочья жирного черного дыма — так людям было очень хорошо видно, что происходит…
— Ты сам цеплялся за свое бессмертие, — сказал Ягма, распахнув мерные крылья. — Получай его. Наслаждайся.
— Ты любил людей и цветы, — произнес Ажданиока. — Наслаждайся и радуйся.
Жрец Суфадонексы вынес на позолоченном шесте священную реликвию — череп чудовища — и под восторженный вой толпы бросил ее в огонь.
— Ты хотел воссоединиться с аухканами, — усмехнулся Улькабал. — Что ж, будь по-твоему.
— Смерти! — простонал Лафемос.
— Это будет долгая смерть, — притворно посочувствовал Ягма. — Тебя может убить только такой же бессмертный, как и ты. А мы не станем поднимать руку на нашего возлюбленного отца.
— Я не вижу, — прошептал Данн. — Прости! Я ничего не вижу…
— Мальчик мой! — закричал старик…
Прискакал ко дворцу встревоженный эстиант и стал требовать, чтобы его немедленно провели либо к царице, либо к таленару Кайнену. Дескать, что-то непонятное творится на площади у храма Ягмы и он обязан доложить своим повелителям.
Что там? — спросила Аммаласуна, появлясь на верхней площадке мраморной террасы.
— Там старик какой-то подстрекал народ отказаться от войны, но его схватили и стали жечь на костре, — растерянно ответил молодой воин.
И было непонятно — он одобряет толпу или осуждает ее.
— Только смуты нам не хватало! Подать коней!
Таленар Кайнен, прорицатель Каббад и сотня воинов (на всякий случай — кто знает, что происходит в городе) вызвались сопровождать царицу. На площади перед храмом Ягмы горел костер. Раньше тут стояло чудесное фруктовое дерево, однако его больше не было — ободранный израненный ствол служил столбом, к которому был привязан казнимый. Сам он являл собой жуткое зрелище: наполовину обгоревший, в каких-то жалких лохмотьях на почерневшем от огня теле — не разобрать, где клочья кожи, а где прилипла обгоревшая ткань… Ни волос, ни бровей, ни ресниц. Лицо покрыто кровавыми волдырями. Они вспухают, лопаются, жидкость шипит от невыносимого жара, и снова вспухают волдыри…
Он не мог оставаться живым в этом аду. Но оставался.
Пламя ревело и гудело, обдавая людей смертоносным дыханием.
Толпа бесновалась вокруг костра, и даже вмешательство сотни царских телохранителей ее не слишком остудило и успокоило.
Из бездонного голубого неба падали и падали Душистые цветы, и пели птицы.
Кайнен спрыгнул с коня и побежал к огню. Под ногами хрустнули, ломаясь, узорчатые ножны, ни-гда не знавшие меча.
Следом бежал Каббад.
Уна застыла на коне, широко открытыми глазами глядя на происходящее. Она едва сдерживалась, чтобы не приказать воинам убивать собственных граждан.
На происходящее равнодушно-удовлетворенно взирали жрецы Ягмы и Суфадонексы.
— Глагирий! — не веря своим глазам, завопил Кайнен.
Старец уставился на него кровавыми пустыми глазницами:
— Смерти! Это очень больно…
Аддон скорее угадал, чем понял его. Сгоревшие губы не повиновались более своему хозяину.
/Как же он остался жив? Это несправедливо!/
Таленар выхватил меч и замахнулся, чтобы нанести единственный, самый точный и милосердный удар. Но кто-то удержал его руку.