Комментарии к «Евгению Онегину» Александра Пушкина

13 восторженную. Ср.: Руссо. «Юлия». Второе предисловие: «…une diction toujours dans les nues» <«…всегда выспренная речь»>.
14 В те времена носить волосы до плеч вовсе не было признаком женоподобия юноши.
  
VII
 
 
 
   Отъ хладнаго разврата свѣта
 
   Еще увянуть не успѣвъ,
 
   Его душа была согрѣта
 
  4 Привѣтомъ друга, лаской дѣвъ.
 
   Онъ сердцемъ милый былъ невѣжда;
 
   Его лелѣяла надежда,
 
   И міра новый блескъ и шумъ
 
  8 Еще плѣняли юный умъ.
 
   Онъ забавлялъ мечтою сладкой
 
   Сомнѣнья сердца своего.
 
   Цѣль жизни нашей для него
 
 12 Была заманчивой загадкой;
 
   Надъ ней онъ голову ломалъ,
 
   И чудеса подозрѣвалъ.
 
 
Здесь Пушкин начинает пристальную разработку темы Ленского. Она заключается в изображении образа этого юного и посредственного поэта в выражениях, которые сам Ленский использует в своих элегиях (образец их дан в главе Шестой), — выражениях, то затуманенных потоком неопределенных слов, то проникнутых наивной высокопарностью в псевдоклассическом духе второстепенных французских поэтов. Даже самый точный перевод сталкивается с неизбежной и неопределенной «flou» <«туманностью»> великолепного пушкинского изображения.
Эта строфа была первой опубликованной Пушкиным строфой «ЕО» (в «Северных цветах на 1825 год» Дельвига, конец декабря 1824 г.). Я полагаю, причиной избрания этих отрывков (строфы VII–X) для предварительной публикации стало желание нашего поэта привлечь внимание своих друзей (в строфе VIII), ибо никто из них ничего не сделал, чтобы разбить сосуд его клеветников (см. мои коммент. к главе Четвертой, XIX, 5).
  
VIII
 
 
 
   Онъ вѣрилъ, что душа родная
 
   Соединиться съ нимъ должна;
 
   Что, безотрадно изнывая,
 
  4 Его вседневно ждетъ она;
 
   Онъ вѣрилъ, что друзья готовы
 
   За честь его принять оковы,
 
   И что не дрогнетъ ихъ рука
 
  8 Разбить сосудъ клеветника:
 
   Что есть избранныя судьбою
 
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
 
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
 
 12 . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
 
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
 
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
 
 
5–6 друзья… оковы. Здесь отзвук истории Дамона и Пифия (последний получил три дня, чтобы привести в порядок свои дела перед казнью, первый же поручился своей жизнью, что его друг вернется), поведанной Шиллером в балладе «Порука» (1799), не однажды переводившейся на французский язык.
  
IX
  
 
 
   Негодованье, сожалѣнье,
 
   Ко благу чистая любовь,
 
   И славы сладкое мученье
 
  4 Въ немъ рано волновали кровь.
 
   Онъ съ лирой странствовалъ на свѣтѣ;
 
   Подъ небомъ Шиллера и Гете,
 
   Ихъ поэтическимъ огнемъ
 
  8 Душа воспламенилась въ немъ.
 
   И Музъ возвышенныхъ искуства,
 
   Счастливецъ, онъ не постыдилъ;
 
   Онъ въ пѣсняхъ гордо сохранилъ
 
 12 Всегда возвышенныя чувства,
 
   Порывы дѣвственной мечты
 
   И прелесть важной простоты.
 
 
1 Негодованье, сожаленье. Хотя ритм в моем переводе нарушается, я не хотел менять порядок слов.
1–2 Китс, которого Пушкин не знал, начинает сонет «К Хейдону» (1816) с удивительно сходной интонации:
 
 
Благородство, стремленье к добру…
 
 
Подобные совпадения смущают и сбивают с толку охотников за сходствами, искателей источников и неутомимых преследователей параллельных мест.
2 Очевидно, мне не следовало переводить «благо» как «добро», чтобы сохранить соотношение с философским понятием «благо» в главе Шестой, XXI, 10, о чем см. мои коммент.
5–6 на свете... Гете. Эта ужасная рифма (с именем немецкого поэта, небрежно произнесенным по-русски) была, как ни странно, повторена в 1827 г. Жуковским в стихотворении, посвященном Гёте, в четвертом из шести его четверостиший:
 
 
В далеком полуночном свете
 
Твоею музою я жил.
 
И для меня мой гений Гете
 
Животворитель жизни был!
 
 
Немецкий язык Пушкин знал еще хуже английского и имел весьма туманные представления о немецкой литературе. Он не испытал ее влияния и неприязненно относился к ее тенденциям. То немногое, что он читал из нее, было либо во французских переводах (оживлявших Шиллера, но удушавших Гёте), либо в русских пересказах: например, переработка Жуковским темы шиллеровской «Теклы» по мастерству и благозвучию превосходит свой оригинал; однако добрейший Жуковский сделал («Лесной царь», 1818) из гётевского, исполненного галлюцинаций «Erlkönig», жалкую мешанину (подобно тому, как в 1840 г. Лермонтов из великолепного «Auf allen Gipfeln» [33] сделал «Горные вершины»). С другой стороны, некоторые читатели предпочитают пушкинскую «Сцену из Фауста» (1825) всему гётевскому «Фаусту», в котором они усматривают подозрительные черты банальности, ослабляющие общее впечатление.
Второстепенный поэт Веневитинов (покончивший самоубийством [34] в 1827 г. в возрасте двадцати одного года), в чем-то похожий на Ленского, обладал бо́льшим, чем Ленский, талантом, но столь же наивно стремился отыскать себе учителей и наставников. Вместе с другими молодыми людьми он преклонялся пред алтарями немецкой «романтической философии» (парадоксальным образом перемешавшейся с идеями славянофильства — одного из наиболее скучных учений), восхищаясь Шеллингом и Кантом, подобно тому, как молодежь следующего поколения восхищалась Гегелем, а затем Фейербахом.