Скрипка для дьявола (СИ)
– Не нужно бояться. Всё хорошо, мальчик мой. Я обещаю, тебе будет приятно… – раз за разом, словно заклинание, шептал он, оглаживая большими руками мои обнажённые плечи и спускаясь всё ниже и ниже, с каждым разом заставляя меня задыхаться всё больше от волнения – до плача, до почти стона.
– Нет… – всхлипнул я, закрыв пылающее лицо руками.
Если ты помнишь, Карл, какие всепоглощающие чувства способен испытывать ребёнок в столь юном возрасте, то понимаешь, о чём я говорю.
– Да, прелесть моя. Доверься мне, – он был неумолим и, встав на колени, раздвинул мои ноги, плавно собирая вверх полу сорочки. – Ах, какой ты гладкий, нежный… настоящий цветок. – Поднявшись неторопливыми поцелуями по голени, он слегка прихватил зубами кожу на внутренней стороне бедра, заставляя меня тихо ахнуть от неожиданности. Я весь дрожал, горел и мне хотелось закричать: от отчаяния и страха, от блаженства и какого-то ненормального, сумбурного восторга. А когда мой совратитель туго обхватил ртом мой орган – тот самый, о котором монахини однажды говорили, что он побуждает на самые тяжкие из грехов, я и вовсе обезумел. Руки, которыми я упирался в алтарь, подломились, и я, тяжело и часто дыша, упал на спину, ничего не видя и не слыша, кроме собственного дыхания и ослепительно ярких вспышек в голове. Пронзительное, совершенно невыносимое наслаждение наполняло моё тело – в особенности там, где ласкал меня Дэвид. То и дело острая нега пронзала меня раз за разом, от чего я отчаянно стонал, вцепляясь пальцами то в распахнутую рубашку, то в алтарную скатерть. Из глаз текли слёзы, но я их не замечал, целиком и полностью отдавшись совершенно новым для меня ощущениям.
Лишь краткая прогулка влажного языка по уретре и мошонке – и мне казалось, что я умер. Но через мгновение вновь воскресал и вновь сгорал от этой сладостной пытки.
Наконец, блаженство достигло своего апогея и я с отрывистым криком излился. Мой растлитель не выпускал фаллоса изо рта до тех пор, пока моё тело не расслабилось. Казалось, он хочет опустошить меня, выпить до дна, свести с ума своими грязными речами и действиями.
После того, как он прекратил меня ласкать, я, охваченный истомой, не мог вымолвить ни слова, даже глаз открыть был не в состоянии, настолько налилось тяжестью всё моё истерзанное поцелуями тело.
– Вот видишь, дитя моё, это не больно, – по груди и часто вздымающемуся животу прошлась шероховатая ладонь, вызывая очередную волну содрогания.
«Уйди, – думал я, – отпусти меня! Ты не отец Дэвид, ты Лукавый, принявший его обличие. Оставь меня!» – одновременно меня пронзило такое сильное отчаяние, что я распахнул глаза и медленно сел. Всё тело болело, словно я спал на твёрдой земле.
Застёгивая пуговицы онемевшими непослушными пальцами, я слышал шёпот на ухо:
– Спасибо, что пришёл ко мне сегодня, милый цветок. Теперь я люблю тебя ещё больше… – он поцеловал меня в угол рта и невидящие глаза. – Но ты никому не должен рассказывать об этом, как и обещал мне. Ты никому не должен об этом говорить… – лаская, он провёл согнутым пальцем по моей щеке, но меня внезапно обуял такой гнев, страх и ненависть, что я ударил его по руке и, соскочив с алтаря, выбежал из часовни прочь.
Мне было невыносимо больно. Я не понимал, что происходит, не знал, зачем отец Дэвид сделал это со мной, но мне было мерзко. Сколько бы удовольствия ни приносили эти возбуждающие манипуляции, меня не оставляло ощущение порочности и нечистоты всего случившегося. Я чувствовал себя грязным и униженным. Это унижение текло по лицу прозрачной водой. Нервное напряжение было столь велико, что я брёл по саду, едва разбирая дорогу, пока, наконец, не увидел огромный куст дикой розы. Забравшись внутрь, где ветви смыкались высоко над землёй, оставляя небольшое полое пространство, я смог дать волю слезам, а после, измученный пережитым, заснул, зарывшись лицом в сухую мягкую траву.
Очнулся я, когда солнце уже стояло высоко. На территории интернатского сада раздавались отчаянные крики: «Габриэль! Габриэль Фостер! Габриэль!» – мимо куста прошуршали монашеские облачения невест Христовых, но я даже не пошевелился, не издал ни звука. Мной владела странная апатия. Было ли это следствием пережитого потрясения или же просто резким нарушением режима сна, не знаю, но мне было всё равно – найдут меня или нет. Я был готов просидеть в своём убежище, пока не засну от голода, чтобы больше никогда не проснуться. Тогда я попросту не осознавал, что всему виной был страх. Страх встретить Дэвида. И снова попасться ему в руки.
Так я и сидел на траве, глядя в одну точку, пока не обнаружил перед собой худое лицо сестры Жозефины, которая, опустившись на колени, заглянула под куст.
– Святые угодники, вот ты где! – и, видимо, увидев моё выражение лица, она с лёгкой тревогой в голосе спросила:
– Что случилось, Габриэль? – я продолжал только смотреть на неё. В голове у меня было пусто, как и внутри. Хотелось только спать. – Господи, мальчик, что с тобой? – протянув вперёд жилистые руки, она не без труда вытащила меня на свет божий, поставила на дрожащие ноги и, приобняв за плечи, осторожно повела в сторону жилого здания. – Ты только посмотри… весь в пыли. Ну, милый, в чём дело? Расскажи мне, что ты там делал?.. – но как бы она ни пыталась меня разговорить, я оставался нем. Ещё я видел в её глазах явное беспокойство. Она боялась, что я сошёл с ума.
– Я не сошёл с ума, – прошептал я, чувствуя, что по лицу текут невольные слёзы. Лицо монахини немного смягчилось:
– Конечно, я верю тебе, дитя. Ну, не плачь, милый. Пойдём, тебе нужно помыться и сменить одежду, а после ты всё мне расскажешь. Ведь расскажешь? – я промолчал, позволяя вести себя, куда ей заблагорассудится.
Сказав другим двум монахиням, чтобы те приготовили ванну и чистую одежду, она привела меня в сестринскую комнатку, посадила на стул, и, велев дожидаться её, ушла.
Сколько отсутствовала сестра Жозефина, я не знал. Похоже, на тот момент я вовсе потерял ощущение не только времени, но и вообще чего-либо.
После же монахиня вернулась и повела меня в ванную, где меня искупали и, переодев в чистую сорочку, отвели в госпиталь.
Оказавшись под одеялом, я мгновенно заснул.
Когда сонная пелена, наконец, сползла, день уже клонился к вечеру. Открыв глаза, я увидел сидящего подле меня Карла. Святой отец, закинувший ногу на ногу под чёрной сутаной, углублён был в чтение молитвенника.
«Неужели за спасение моей души?» – со смутной горечью подумал я. Но стоило мне лишь немного двинуться, как преподобный поднял взгляд от хрупких пергаментных страниц и устремил его на меня.
– Хвала небесам, ты очнулся. Как ты себя чувствуешь, сын мой?
– Я… – не зная, что сказать, я задумался. Сказать, что хорошо – было бы ложью, также, как и сослаться на плохое самочувствие. Поэтому я ответил:
– Я больше не хочу спать, падре.
– Понятно… – вздохнул он, закрывая молитвенник и кладя его на прикроватный столик. – Габриэль, ты ничего не хочешь мне рассказать?
– Рассказать? – я слегка вопросительно посмотрел на него.
– Если у тебя что-нибудь случилось, расскажи мне. Я не стану тебя ругать. Но тебе станет легче. Если у тебя есть какие-нибудь вопросы, ты всегда можешь задать их мне, сынок. Поэтому я повторюсь: ты ничего не хочешь рассказать мне? – он мягко и терпеливо смотрел мне в лицо и я, не в силах выдержать этот чистый, честный взгляд, отвёл глаза. От него ощущение собственной грязи только усиливалось.
– Нет, сэр. Ничего.
– Что ж, ладно… – тихо и успокаивающе промолвил он, но я понял, что он мне не поверил. – Мы ещё поговорим об этом, Габриэль. А теперь отдохни как следует. Если тебе что-нибудь понадобится, сестра Милдред дежурит у себя в комнате, за углом.
– Спасибо, падре.
– Доброй ночи, ангел мой. – с этими словами он удалился, оставив меня на растерзание собственной совести.
«Ты никому не должен рассказывать об этом, как и обещал мне. Ты никому не должен об этом говорить…» – всплыли в памяти слова Дэвида.