Странствия хирурга: Миссия пилигрима
— Ничего нет на свете лучше горячего супчика, друзья мои. Верьте мне, я знаю в этом толк. Дайте человеку, проигравшему все свое состояние, горячего супа — и он утешится; дайте двум партнерам, которые не могут решить свои деловые разногласия, горячего супа — и они найдут общий язык; дайте трем врагам, люто ненавидящим друг друга, горячего супа — и они помирятся. Да, дымящееся кушанье может подчас оказаться более действенным, чем тысяча слов!
— Если только оно наконец готово, — сухо бросил Магистр. Он нетерпеливо помахал в воздухе своей ложкой, и другие последовали его примеру. Фабио нисколько не обиделся, а лишь воскликнул:
— Терпение, друзья! Pazienza, pazienza! Как вы думаете, почему я вытащил не одну, а сразу две миски? Чтобы мы могли угощаться все одновременно! А теперь buon appetito! Он погрузил свою ложку в горячий суп, зачерпнул побольше грибов и тыквы, потом зажмурил глаза и несколько раз подул. Затем медленно, почти благоговейно проглотил.
— А-а-ах! Антонелла, ты готовишь так же хорошо, как Миабелла, моя жена в Падуе!
— Уи-уи, си-си! Так же аппетитно, как аппетитная миссис Мелроуз в замке «Зеленая долина» [38]!
— Спасибо, — растроганно поблагодарила щеточница. Она, правда, не поняла восклицание малыша, сравнившего ее кулинарное искусство с талантами поварихи из Гринвейлского замка, но это нисколько не умалило ее радость.
Фабио проникновенно воскликнул:
— Ах, моя дражайшая супруга, ах, мои детки, как мне их не хватает!
— Сколько же у тебя детей? — поинтересовался Гвидо.
Фабио зачерпнул вторую ложку:
— Нет ничего проще, чем ответить на твой вопрос. Я уже восемнадцать лет разъезжаю по стране, стало быть, собственно говоря, отпрысков должно быть восемнадцать. Представьте себе: полторы дюжины маленьких Фабио и Фабий. Bambini е bambine! У всех, кстати, день рождения в ноябре.
— В ноябре? Как же это получается? — удивилась Антонелла, проявлявшая самый живой интерес к семейным вопросам.
Странствующий торговец заглатывал уже пятую или шестую ложку супа.
— Очень просто. Незадолго до Рождества я всегда возвращаюсь из своего путешествия, остаюсь дома на два месяца, делаю за это время жене ребенка, а потом снова — поминай как звали. Исчезаю и… э-э… что с тобой, Антонелла?
Лицо молодой женщины на мгновенье застыло, но потом снова приобрело обычное выражение. Она молчала, что отнюдь не успокоило торговца.
— Я что-нибудь не так сказал? Если так, то весьма сожалею. Scusi! Mi dispiace! Я только хотел сказать…
Магистр покачал головой и резонно возразил:
— Et semel emissum volat irrevocabile verbum.
— Это еще что значит? — заморгал глазами Фабио.
— «И, едва ты его произнес, летит невозвратное слово», — с выражением продекламировал маленький ученый. — Гораций. Не расстраивайся, мне это хорошо знакомо. Я в своей жизни тоже нередко произносил слова, которые хотелось тут же поймать обратно.
— Уи-уи, не бери в голову, человек-абракадабра.
К беседе присоединился Витус:
— Фабио не имел в виду ничего плохого, Антонелла. Каждый год он десять месяцев находится в пути и всего два месяца проводит дома. Когда же ему еще заниматься со своей женой… ну, в общем, ты сама понимаешь… Поэтому совершенно понятно, почему все дети рождаются в ноябре. Фабио, ты говоришь, их у тебя восемнадцать?
— Нет-нет, я сказал, собственно говоря, их должно быть восемнадцать. — Торговец опять принялся за еду. — В действительности их всего одиннадцать. Три раза мы… э-э… приостановили, а четверо малюток умерли.
Погрустневшее было лицо его тут же засияло снова, искорки привычного жизнелюбия брызнули из глаз:
— Но к Рождеству, когда я вернусь домой, их наверняка будет двенадцать! Благодаря Буссоле, моей ненаглядной красавице, я уже давно знаю, что Миабелла опять в интересном положении. И, если Всевышнему будет угодно, двенадцатый bambino появится на свет прямо на днях.
Витус отложил ложку в сторону, он был сыт.
— Тогда я надеюсь, что все пройдет благополучно. Но у такой женщины, как твоя жена, рожавшей много раз, осложнений быть не должно.
— Нет, nonsenso! — Фабио замахал руками. — У Миабеллы лошадиное здоровье! Ох, прости за выражение, Антонелла, я хотел, конечно, сказать, что она в добром здравии. Но если уж ты заговорил об осложнениях, что ты имел в виду, кирургик? Какие тут опасности?
— Да-да, что грозит женщине при родах? — Антонеллу тоже заинтересовала тема.
— Да ничего, совсем ничего. — Витусу было неприятно, что разговор принял такой оборот. К тому же в присутствии Антонеллы он чувствовал неловкость. — Я ничего не смыслю в родах, я же не повитуха. Просто так сболтнул, забудь об этом.
Магистр ухмыльнулся:
— Et semel emissum volat irrevocabile verbum.
— Что-что? — Витус не сразу понял слова друга. — Ах вот оно что, изречение Горация. — Он рассмеялся.
Все подхватили, в том числе и Антонелла, которая до сих пор не справилась с некоторым напряжением.
Фабио уже хлебал дальше. Его аппетит нисколько не уступал аппетиту Магистра, а это говорило о многом.
— Когда Буссола вернется, — заметил он, — я тут же напишу новое письмо Миабелле и расскажу, в какую прекрасную компанию я попал и какая у нас прекрасная повариха.
— Си-си, уи-уи, — поддакнул Энано.
В голосе его прозвучала ревность.
После бодрого дневного перехода — великан Энано, как всегда, был впередсмотрящим и возглавлял процессию — наступил вечер, а с ним неизбежный вопрос, подыскать ли им постоялый двор или заночевать под открытым небом. Как только темнота сгустилась, образ дохлой крысы показался гораздо более зловещим, чем при дневном свете, и они приняли решение вновь разбить лагерь под звездами.
Быстро распаковав пожитки, путешественники развели огонь и вскипятили котелок с водой. Языки пламени беспокойно колыхались, потому что на этот раз безжалостный ветер нещадно продувал их насквозь, а никакой иной защиты, кроме редких кустов, у них не было. И тем не менее, вечер получился удачный, они рассказывали друг другу истории из своей жизни, и даже Гвидо наконец поддался на уговоры и сыграл на скрипке веселую мелодию. Сделал он это очень умело, после того как бесконечно долго подкручивал колки и настраивал инструмент. После игры он тут же поспешно убрал скрипку в футляр.
— Ты обращаешься со своей скрипкой, как с больной, — заметил с легким упреком Магистр. Он был бы рад послушать еще.
На что Гвидо возразил в своей серьезной манере:
— Ты и не подозреваешь, Магистр, как чувствительно дерево. Я хоть и отлакировал семь раз дно и деку специальной смесью — это секрет семьи Амати, — но нельзя забывать, что скрипка сделана по меньшей мере из четырех разных пород древесины: из ели, клена, дуба и эбенового дерева. И каждая порода по-своему реагирует на жару и холод, расширяясь больше или меньше. То же самое относится к четырем струнам. А в результате мы каждый раз имеем дело с новой скрипкой, в зависимости от погоды. Потому и надо настраивать инструмент перед каждой новой игрой.
— Ах во-от оно что, — протянул Магистр. — Тогда должен признаться, что я был всегда несправедлив к музыкантам, которые перед каждым выступлением целую вечность крутят колки. Я думал, они только придают себе вес в наших глазах.
Гвидо завернул футляр еще и в покрывало.
— Только если все части безупречно подогнаны друг к другу, возникает по-настоящему чистый тон. Скрипка должна иметь внутреннюю гармонию. Собственную гармонию.
Витус согласно кивнул:
— Ты нашел правильное ключевое слово, Гвидо. Я думаю, что именно гармония объединяет музыку и медицину. Ты говоришь о чистых звуках, а мы, врачи, о чистых соках. Ты различаешь четыре вида древесины, а мы — четыре жидкости: кровь, желтую желчь, черную желчь и слизь. Если хотя бы в одном месте возникает разлад в циркуляции соков, мы пытаемся его устранить. Мы заново «настраиваем» организм тем, что помогаем ему помочь самому себе. Плохая материя выходит с гноем, мочой, стулом, мокротой и другими выделениями, а мы, врачи, поддерживаем больного укрепляющими средствами. Гармония возвращается, это состояние мы называем эвкразией.