Том 1. Стихотворения

 20. VIII.13 
  
Мушкет   * 
 
 
 
Видел сон Мушкет:
 
Видел он азовские подолья,
 
На бурьяне, на татарках — алый цвет,
 
А в бурьяне — ржавых копий колья.
 
 
 
Черт повил в жгуты,
 
Засушил в крови казачьи чубы.
 
Эх, Мушкет! А что же делал ты?
 
Видишь ли оскаленные зубы?
 
 
 
Твой крестовый брат
 
В Цареграде был посажен на кол.
 
Брат зовет Мушкета в Цареград —
 
И Мушкет проснулся и заплакал.
 
 
 
Встал, жену убил,
 
Сонных зарубил своих малюток,
 
И пошел в туретчину, и был
 
В Цареграде через сорок суток.
 
 
 
И турецкий хан
 
Отрубил ему башку седую,
 
И швырнули ту башку в лиман,
 
И плыла она, качаясь, в даль морскую.
 
 
 
И глядела ввысь,—
 
К господу глаза ее глядели.
 
И господь утешил: «Не журись,
 
Не тужи, Мушкет, — попы тебя отпели».
 
 
 VIII.13 
  
Венеция («Восемь лет в Венеции я не был…»)   * 
 
 
 
Восемь лет в Венеции я не был…
 
Всякий раз, когда вокзал минуешь
 
И на пристань выйдешь, удивляет
 
Тишина Венеции, пьянеешь
 
От морского воздуха каналов.
 
Эти лодки, барки, маслянистый
 
Блеск воды, огнями озаренной,
 
А за нею низкий ряд фасадов
 
Как бы из слоновой грязной кости,
 
А над ними синий южный вечер,
 
Мокрый и ненастный, но налитый
 
Синевою мягкою, лиловой, —
 
Радостно все это было видеть!
 
 
 
Восемь лет… Я спал в давно знакомой
 
Низкой, старой комнате, под белым
 
Потолком, расписанным цветами.
 
Утром слышу — колокол: и звонко
 
И певуче, но не к нам взывает
 
Этот чистый одинокий голос,
 
Голос давней жизни, от которой
 
Только красота одна осталась!
 
Утром косо розовое солнце
 
Заглянуло в узкий переулок,
 
Озаряя отблеском от дома,
 
От стены напротив — и опять я
 
Радостную близость моря, воли
 
Ощутил, увидевши над крышей,
 
Над бельем, что по ветру трепалось,
 
Облаков сиреневые клочья
 
В жидком, влажно-бирюзовом небе.
 
А потом на крышу прибежала
 
И белье снимала, напевая,
 
Девушка с раскрытой головою,
 
Стройная и тонкая… Я вспомнил
 
Капри, Грациэллу Ламартина…
 
Восемь лет назад я был моложе,
 
Но не сердцем, нет, совсем не сердцем!
 
 
 
В полдень, возле Марка, что казался
 
Патриархом Сирии и Смирны,
 
Солнце, улыбаясь в светлой дымке,
 
Перламутром розовым слепило.
 
Солнце пригревало стены Дожей,
 
Площадь и воркующих, кипящих
 
Сизых голубей, клевавших зерна
 
Под ногами щедрых форестьеров.
 
Все блестело — шляпы, обувь, трости,
 
Щурились глаза, сверкали зубы,
 
Женщины, весну напоминая
 
Светлыми нарядами, раскрыли
 
Шелковые зонтики, чтоб шелком
 
Озаряло лица… В галерее
 
Я сидел, спросил газету, кофе
 
И о чем-то думал… Тот, кто молод,
 
Знает, что он любит. Мы не знаем —
 
Целый мир мы любим… И далеко,
 
За каналы, за лежавший плоско
 
И сиявший в тусклом блеске город,
 
За лагуны Адрии зеленой,
 
В голубой простор глядел крылатый
 
Лев с колонны. В ясную погоду
 
Он на юге видит Апеннины,
 
А на сизом севере — тройные
 
Волны Альп, мерцающих над синью
 
Платиной горбов своих ледяных…
 
 
 
Вечером — туман, молочно-серый,
 
Дымный, непроглядный. И пушисто
 
Зеленеют в нем огни, столбами
 
Фонари отбрасывают тени.
 
Траурно Большой канал чернеет
 
В россыпи огней, туманно-красных,
 
Марк тяжел и древен. В переулках —
 
Слякоть, грязь. Идут посередине,
 
В опере как будто. Сладко пахнут
 
Крепкие сигары. И уютно
 
В светлых галереях — ярко блещут
 
Их кафе, витрины. Англичане
 
Покупают кружево и книжки
 
С толстыми шершавыми листами,
 
В переплетах с золоченой вязью,
 
С грубыми застежками… За мною
 
Девочка пристряла — все касалась
 
До плеча рукою, улыбаясь
 
Жалостно и робко: «Mi d'un soldo!»  [4]
 
Долго я сидел потом в таверне,
 
Долго вспоминал ее прелестный
 
Жаркий вгляд, лучистые ресницы
 
И лохмотья… Может быть, арабка?
 
 
 
Ночью, в час, я вышел. Очень сыро,
 
Но тепло и мягко. На пьяцетте
 
Камни мокры. Нежно пахнет морем,
 
Холодно и сыро вонью скользких
 
Темных переулков, от канала —
 
Свежестью арбуза. В светлом небе
 
Над пьяцеттой, против папских статуй
 
На фасаде церкви — бледный месяц:
 
То сияет, то за дымом тает,
 
За осенней мглой, бегущей с моря.
 
«Не заснул, Энрико?» — Он беззвучно,
 
Медленно на лунный свет выводит
 
Длинный черный катафалк гондолы,
 
Чуть склоняет стан — и вырастает,
 
Стоя на корме ее… Мы долго
 
Плыли в узких коридорах улиц,
 
Между стен высоких и тяжелых…
 
 
 
В этих коридорах — баржи с лесом,
 
Барки с солью: стали и ночуют.
 
Под стенами — сваи и ступени,
 
В плесени и слизи. Сверху — небо,
 
Лента неба в мелких бледных звездах…
 
В полночь спит Венеция, — быть может,
 
Лишь в притонах для воров и пьяниц,
 
За вокзалом, светят щели в ставнях,
 
И за ними глухо слышны крики,
 
Буйный хохот, споры и удары
 
По столам и столикам, залитым
 
Марсалой и вермутом… Есть прелесть
 
В этой поздней, в этой чадной жизни
 
Пьяниц, проституток и матросов!
 
«Ho amato, amo, Desdemona»  [5].—
 
Говорит Энрико, напевая,
 
И, быть может, слышит эту песню
 
Кто-нибудь вот в этом темном доме —
 
Та душа, что любит… За оградой
 
Вижу садик; в чистом небосклоне —
 
Голые, прозрачные деревья,
 
И стеклом блестят они, и пахнет
 
Сад вином и медом… Этот винный
 
Запах листьев тоньше, чем весенний!
 
Молодость груба, жадна, ревнива,
 
Молодость не знает счастья — видеть
 
Слезы на ресницах Дездемоны,
 
Любящей другого…
 
 
 
Вот и светлый
 
Выход в небо, в лунный блеск и воды!
 
Здравствуй, небо, здравствуй, ясный месяц,
 
Перелив зеркальных вод и тонкий
 
Голубой туман, в котором сказкой
 
Кажутся вдали дома и церкви!
 
Здравствуйте, полночные просторы
 
Золотого млеющего взморья
 
И огни чуть видного экспресса,
 
Золотой бегущие цепочкой
 
По лагунам к югу!