Классическая поэзия Индии, Китая, Кореи, Вьетнама, Японии
Часть 82 из 217 Информация о книге
Я сшил себе теплый халатХолст из Гуэй бел, точно свежий снег.Вата из У нежнее, чем облака.И холст тяжелый, и ваты взят толстый слой.Сшили халат мне — вот уж где теплота!Утром надену — и так сижу дотемна.Ночью накроюсь — спокойно сплю до утра.Я позабыл о зимних морозных днях:Тело мое всегда в весеннем тепле.Но как-то средь ночи меня испугала мысль.Халат я нащупал, встал и заснуть не мог:Достойного мужа заботит счастье других.Разве он может любить одного себя?Как бы добыть мне халат в десять тысяч ли,Такой, чтоб укутать люд всех четырех сторон.Тепло и покойно было бы всем, как мне,Под нашим бы небом не мерз ни один бедняк!Навещаю старое жилище почтенного ТаоЯ с давних пор люблю Тао Юань-мина. В прежние годы, когда я не был занят службой и жил на реке Вэй, я написал шестнадцать стихотворений в подражание Тао. Теперь, посетив Лушань, побывав в Чайсане и в Лили [817], думая об этом человеке и навестив его жилище, я не могу молчать и снова пишу стихи.
Самой страшною грязью осквернить невозможно нефрит.Фэн, волшебная птица, пищи, салом смердящей, не ест…О «спокойный и чистый», нас покинувший Тао Цзин-цзе, [818]Жизнь твоя охватила гибель Цзинь и восшествие Сун. [819]Глубоко в своем сердце ты хранил благородную мысль, [820]О которой устами людям прямо поведать не мог.Но всегда поминал ты сыновей государя Гучжу,Что, одежду очистив, стали жить на горе Шоуян. [821]Бо и Шу, эти братья, оказались на свете одни,И мучительный голод их поэтому и не страшил.У тебя ж, господин мой, в доме выросло пять сыновей,И они разделяли нищету и несчастья с тобой;И в семье твоей бедной никогда не хватало еды,И на теле носил ты весь в заплатах потертый халат.Ко двору приглашали, но и там ты служить не хотел.Вот кого мы по праву настоящим зовем мудрецом!Я на свет появился, государь мой, намного поздней:Пролегли между нами пять столетий, пять долгих веков,Но когда я читаю «Жизнь под сенью пяти твоих ив», [822]Я живым тебя вижу и почтительно внемлю тебе.Как-то в прежнее время, воспевая заветы твои,«В подражание Тао» сочинил я шестнадцать стихов.Наконец я сегодня навещаю жилище твое,И мне кажется, будто и сейчас ты находишься в нем…Не за то ты мне дорог, что любил, когда в чаше вино,Не за то ты мне дорог, что на цине бесструнном играл.То всего мне дороже, что, корыстную славу презрев,Ты на старости умер среди этих холмов и садов!А Чайсан, как и прежде, — с деревенькой старинной, глухой.А Лили, как и раньше, — под горою, у той же реки.Я уже не увидел под оградой твоих хризантем,Но еще задержался в деревнях расстилавшийся дым. [823]О сынах и о внуках мир хотя не узнал ничего,Но доныне потомки с мест, обжитых тобой, не ушли;И когда я встречаю с добрым именем Тао людей,Снова каждая встреча расставаньем пугает меня!Луна на чужбинеГость недавно пришел из Цзяннани к нам.В ночь прихода месяц рождался вновь.В странах дальних, где путник долго бродил,Трижды видел он чистый и светлый круг.Утром вслед за ущербной луною шел,Ночью рядом с новым месяцем спал.Чьи это сказки, что нет у луны души?Тысячи ли разделяла невзгоды с ним!Утром встанет на мост над рекою Вэй,Ночью выйдет на старый Чанъаньский путь.Разве скажешь, еще у кого в гостяхЭтой ночью будет светить луна?Мой вздох при взгляде на гору Сун и реку ЛоНаконец-то сегодня Сун и Ло у меня пред глазами:Я назад обернулся и вздыхаю о тяготах мира,Где цветенье и слава преходящи, как быстрые воды,Где печали и беды поднимаются выше, чем горы.Только горе изведав, знаешь радости полную цену,После суетной жизни станет милым блаженство покоя.Никогда не слыхал я, чтобы птица, сидевшая в клетке,Улетев на свободу, захотела вернуться обратно.После того, как впервые расстался с Юанем Девятым [824], вдруг увидел его во сне, а когда проснулся, получил от него письмо вместе со стихотворением о цветах туна. Растроганный и взволнованный, посылаю ему эти стихи.
В Чанъани мы в храме Юншоу с тобой говорилиИ в северной части Синьчана с тобой расстались.Домой я вернулся и лил безутешные слезы,Скорбя о несчастье, не просто Юаня жалея.В далекие дали ведет за Ланьтянем дорога.С тех пор, как уехал, о нем ничего не известно.А я все считаю привалы его и ночлеги:Уже он, должно быть, за северным склоном Шаншаня…Вчерашнею ночью на небе рассеялись тучиИ все расстоянья одною луной озарились.С приходом рассвета во сне я увидел Юаня.Он тоже, конечно, не мог об мне не подумать.В моем сновиденье я крепко сжал руку Юаню.Спросил у Юаня: «Скажи мне, о чем твои мысли?»Юань мне ответил: «Я с болью тебя вспоминаю.И нет человека, который письмо передал бы»…От сна пробудился, еще и не вымолвил слова,Как в дверь застучали — дун-дун — и послышались крики.И мне доложили — мол, прибыл гонец из Шанчжоу,Привез господину письмо и вручить его должен.Подушку покинул и сразу в волненье поднялся.Не глядя, поспешно набросил на тело одежду.Письмо я вскрываю и вижу — знакомой рукоюКо мне на бумаге тринадцать начертано строчек.В начале он пишет о тягостном горе изгнанья,Затем переходит к тяжелой печали разлуки.Те горе с печалью так неисчерпаемы сами,Что не было места для вежливых слов о погоде.Читаю: писалось письмо это в полночь глухуюВо время ночлега в пути на востоке Шанчжоу.И лишь для Юаня горел сиротою светильникВ Янчэне, в какой-то дорожной гостинице горной.Глубокою ночью, когда завершал он посланье,Луна над горами все больше клонилась на запад.И дерево встало вдруг перед глазами Юаня,Луну заслонили цветы темно-красного туна.А тун, как известно, когда отцветать начинает,Считается это тоскою о друге любимом.В знак нежности пишет он на обороте посланьяИ мне посвящает «Цветы темно-красного туна».Лишь восемь созвучий [825] в «Цветах темно-красного туна»,Но, ах, как глубоки в них мысли и чувства Юаня!Они всколыхнули мой сон на рассвете сегодняИ соединили с тоскою Юаня той ночью…Я стихотворенье без устали трижды читаю,Строку за строкою раз десять пою с наслажденьем.Мне так драгоценны все восемьдесят этих знаков,Что каждое слово как чистого золота слиток.