Иван Федоров
Поп Григорий подлости творит. Это не иначе как он с Акиндином слухи пускают, будто Иван латинскую веру познает и хочет латинскими книгами православных смущать.
Дураки! А как же латинские книги не сбирать да не рассматривать! У кого же печати учиться? У одного Макария-черногорца? Слов нет, искусен он, да и немцы не лыком шиты…
А недавно к Ивану Висковатому приказ позвали. Со стрельцами водили, как вора. Стыд! Говорят, умный он, дьяк Висковатый, Сам языки знает, книжник. А тут пристал: пошто с немцами и фряжскими гостями водишься? Верно ли, что язык вызнать хотел немецкий?
Врать пришлось. Сказал, что с митрополитова ведома сие творил. Ради искусства книжного.
Отпустили. Но Висковатый пригрозил:
— Смотри у меня! Сведаю, и если лгал, на дыбе завертишься!
Вот тебе и умный дьяк! И государю близкий!
Эх! Даже Маруша Нефедьев, на что участлив, и тот охладел. Все советует:
— Брось печать! Велят если, сотворим. И я не отстану. А самому наперед лезть не гораздо!..
Ни одной души близкой.
Тоска.
Или впрямь внять Марфиным мольбам, махнуть на все рукой да уехать куда-нибудь, где никто не знает тебя? Венец с ней принять. В попы деревенские поставиться. Жить, как люди живут… Вон уж сын подрос. О нем тоже подумать надо.
Уехать… Все бросить…
***Четвертый день, прихворнув, он не выходил из дому. Иногда поднимался с постели, прибредал к столу, где была сложена бумага, ножи и резцы, перебирал их, но за дело не брался. Попробовал однажды резать доску — пальцы не слушались. Голова заболела.
Лежа, слушал Марфины уговоры.
— Хочешь — к тебе в Новгород воротимся. Чай, помнят там. Избу поставим. Писать будешь… А хочешь — и в Казань поеду, Ваня. Сам же ты сказывал — звали туда, к Гурию, писцом. Не обидят, поди… А как ладно заживем-то! Уж я из сил выбьюсь, а обихожу тебя с сынком! Обихожу, Ваня!
Иван тоскливо молчал, рассматривая знакомые узоры потолочных досок.
— Будешь ты жить тихо, в почете, в достатке… И я успокоюсь, Ваня. Ведь извелась! Извелась! На улицу выйти не могу! Пожалей!
— Будет… — тихо просил Иван. — Знаю… Дай оздороветь…
В сенях зашаркали. Охнула в передней избе Марфа.
Иван Федоров привстал.
В горницу, улыбаясь, влезал рыжий Маврикий.
— А я тебе радость принес.
— Давно я от тебя радостного не слышал… Говори. Подивлюсь.
— Да разве я чем тебя огорчал?.. Что ты! А радость такая: митрополит зовет.
— Чтой-то вспомнил обо мне владыка?
Маврикий укоризненно потряс бородой.
— Не гордись, не гордись, Иване!.. Не звали: других дел хватало. А теперь твоему черед пришел. От государя гонец был, и от игумена Артемия чернец прислан. Надо тебе да Маруше Нефедьеву ко Святой Троице сбираться.
— Это зачем?
— Пойдете к Максиму Греку… Повелел государь печатню на Москве устроить. Так Максим расскажет, как творить сие.
Иван Федоров не помнил, как слез с постели.
— Государь?.. Печатню?..
— Двор печатный велено строить. А вам вызнать у Максима фряжское мастерство.
— Маврикий! Самую великую радость ты принес! Самую великую! А ведь я и литеры начал лить… С пушкарями… Господи! Наконец!
***После ухода Маврикия он бросился к Марфе.
— Слышала?! Слышала?!
Марфа глядела на него погасшим взором.
— Да ты не рада, что ль?!
Не ответила.
— Ничего не понимаешь! Ничего! Эх!
Он оделся, через силу побрел к Маруше, от Маруши — к Твердохлебовым, на другой день схватился в пушкарскую слободу к новым знакомцам Петру и Захару, с которыми пытался отливать первые буквы.
Ликовал. Забыл о всех невзгодах. И вскоре с Марушей на митрополитовых конях поехал в монастырь Святой Троицы.
— Приглядывай за Ванюшкой! — сказал он, наспех прощаясь с Марфой. — Скоро ворочусь.
***— Для начала сделайте пунсоны. Булатные буквы. Ими пробьете формы для литер — матрицы. Ясно ли?
— Так, так, ясно! — улыбался Иван Федоров. — Это я уже зачал делать.
Максим Грек посмотрел на присланного из Москвы русого писца.
— Сам?
— Я, слышь, вызнал от иноземцев, что перво из булата буквы делают, ну, с нашими литцами потолковал, попробовали…
— Вышло?
— Не больно хорошо, но вышло. Вот скажи, из чего по матрицам буквы лить?
— Попробуй свинец или олово.
Максиму все больше нравился живой писец Иван. Приехавший с ним второй писец, Маруша, был внимателен, но делом не горел. Не ему суждено было, видно, печатные книги вводить.
— Ты нигде не бывал, кроме Руси? — спросил Максим Ивана Федорова.
— Нет. Не довелось.
— И никогда не видел, как печатаются книги?
— Нет, не видел.
— Жаль. Тебе было бы легче…
Максим вздохнул и стал объяснять устройство печатного станка. Он говорил про верхнюю, давящую доску — пиан, про четырехугольную раму для бумажных листов — тимпан, про бруски марзаны, вкладываемые в наборные формы там, где следует оставить пропуски и поля, про составы типографских красок и про то, как набивать краску на литеры.
— Дивная память у тебя! — восхищенно сказал Иван Федоров. — Нам так не упомнить сразу. Дай запишем!
Он заставил Максима повторить объяснения, записал каждое слово, попросил нарисовать вид станка и его частей.
— Сыщите людей добрых и многих, — посоветовал Максим, отдавая чертеж. — Печатайте на нескольких станках сразу. А работайте так. Один должен у рычага стоять, другой литеры краской смазывать и листы подкладывать. Листы не складывайте. Наперед сушите. Иначе краску смажете. Хорошо бы на теплом воздухе их провевать…
— Сделаем!
Максим кивнул. Спросил, знают ли писцы языки. Огорчился, что не знают.
— Латынь и особливо греческий вам надо выучить! — настаивал он. — Книги-то переводятся с греческого. Не худо и сверять, ошибки в переводе не вкрались бы!
— Митрополит и другие ученые мужи помогут! — сказал Маруша.
— На других нечего надеяться! Сами учитесь! Ваше дело сие!
Иван, потупясь, разгладил на колене кафтан.
— Не больно жалуют у нас ученье… Я вот учился, да к дьяку Висковатому сволокли. Велели бросить.
— Доведу митрополиту и царю! Не может печатник греческого не знать! Не может!
***Иван и Маруша провели в Святотроицком монастыре три дня. Напоследок поклонились мощам преподобного Сергия Радонежского и, условясь с Максимом Греком, что дадут знать, как примет их новости митрополит, поехали к себе в Москву.
Оставив коней и телегу в Конюшках, пешими добрались до города. У Марушиной избы расстались. Но не отошел Иван Федоров и десятка шагов, услыхал Марушин голос:
— Подойди!.. Твой Ванька у нас… Ушла Марфа-то…
— Куда ушла?
Маруша медлил.
— Навовсе ушла, — наконец молвил он. — Наказала Ольге, чтоб не искали. С богомолками, слышь, собралась… В монастырь.
***В этот самый час Максим Грек, стоя на коленях в Троицком соборе перед дивной иконой Андрея Рублева, молился богу, чтоб даровал он успехов русским печатникам, чтоб сделал жизнь их легкой и радостной, не такой, как была жизнь его друга венецианского типографа Альда Мануция, вечно мыкавшегося в нужде и печалях.
Мирно теплились свечи, и лики на иконе были исполнены светлой грусти.
ЧАСТЬ II
ГЛАВА I
Чуть брезжит утро. Заря еще не вызолотила крест на колокольне Иоанна Лествичника. Троицкая площадь пуста. Не видать каменщиков на лесах Покровского собора, заложенного в честь взятия Казани. Стрельцы у Фроловских ворот ежатся, позевывают. Увидев бредущую через площадь одинокую фигуру, оживают:
— Идет, робята! Скоро смена!
Иван Федоров здоровается со стрельцами, проходит ворота.
Воротник на митрополичьем дворе, разбуженный настойчивым стуком, ворча, отпирает калитку.
