Избранное. Повести. Рассказы. Когда не пишется. Эссе.

— Вы ведь не на рояле играете! Постеснялись бы.
И, словно ожегшись о фигуры, караванный дул на пальцы, открывая крупные белые зубы, но через минуту снова размахивал в воздухе ферзем или пешкой.
Алехин заглянул в кубрик: там сидел Васнецов, лодка которого шла на буксире с правого борта. В очках на горбатом носу, с книжкой в руках, бакенщик имел вид благолепный и строгий. Он был сердит на зятя. В другую минуту Алехин, взглянув на него, сказал бы: «Благословите, отец бакенщик», или еще что-нибудь в этом роде, юмористическое. Но сейчас и ему было не до того, а Васнецов, отведя глаза от книги, так посмотрел на Алехина, что тот, ничего не сказав, удалился.
В каюте Зоя, которую Алехин взял с собой, чтобы «подбросить» на брандвахту, снимала с ватмана следы карандашей. На белом потолке и стенах каюты играли пятна света, отраженные от воды.
Пол, крытый линолеумом, авиационные часы, вделанные в стену, шелковая шторка на алюминиевых кольцах, делившая каюту поперек, — все это, любовно подобранное Алехиным, благодаря солнцу, проникавшему в носовое окно, сияло так празднично, точно московский мастер уже признал черный дуб.
Алехин решил помочь Зоеньке, но она только взглянула на него, и он, махнув рукой, вышел из каюты. Положительно, ему не было места на этом маленьком катере и не с кем поговорить.
Впереди виднелся паром с людьми и телегами. Катер замедлил движение.
С парома кричали, махали руками.
И вдруг Алехин, не сдерживая больше веселого нетерпения, подбежал к сирене и изо всех сил крутнул. Катер завыл, и суматоха на пароме увеличилась. Стоявший на берегу у паромного ворота подросток кричал паромщикам:
— Давай! Крути!
Так катер и пролетел мимо испуганных колхозников, отпрянувших от барьеров парома.
Алехин смутился; не глядя на Володю, он бросил ручку сирены, сказал:
— Теперь скоро мост.
И действительно, вскоре за одним из поворотов реки возник железнодорожный мост. Он высился тяжелыми фермами над сонной водой. Было то время лета, когда река входила в межень, два крайних прибрежных мостовых быка стояли на сухом месте.
Все, кто был на катере (и даже бакенщик, заложив очки в книжку), вышли на левый борт. Туров, стоявший позади Зои, ущипнул ее за локоть.
— Уравновесьте катер! — строго крикнул Володя, обращаясь к пассажиру, и Туров послушно перешел на правый борт.
Володя был единственным человеком, который не только не выказывал знаков уважения инспектору лесоэкспортной конторы, но, наоборот, мрачно покрикивал на него. Еще вчера догадавшись о том, что причина такого поведения — низменная ревность, мастер молча сносил его окрики и даже это унизительное «уравновесьте», которым Володя в третий раз в присутствии Зои подчеркивал полноту, если не сказать — даже некоторую тучность, Турова.
Катер приблизился к мосту, а часовой все медленно шагал вдоль перил, не обращая на реку никакого внимания. Внезапно он остановился и, как будто только что заметив катер, крикнул:
— Стой! Подрули к берегу!
— Баланда! Давай подрули, Володя, — вздохнув, сказал Алехин.
Начальник охраны, как и следовало ожидать, был на станции. Туров предложил поваляться на песке, — сбывалось его вчерашнее желание. В лодке бакенщика на берег отправились Алехин, Туров, Тарас Михайлович и Васнецов и скоро валялись голые на жарком песке, под полуденным солнцем.
Гость лежал на спине, закрыв лицо трусиками, его белое пухлое тело сразу покрылось потом. Рядом лежал худой и смуглый Алехин. Тарас Михайлович прилег с Васнецовым, — он хотел воспользоваться случаем, испытать силы, провести первую беседу с бакенщиком.
В блеклом полуденном небе рисовался цепной остов моста, и было видно, как ходит по нему маленькая фигурка часового. Больше ничего не было вокруг, кроме солнца, песка и воды.
Они пролежали минут пять молча.
Алехин прикрыл глаза и погрузился в плывущее розовое марево.
«Все вокруг вечное, — подумал он, — да, вечное». Он поднялся на локте, — даже мост показался ему сейчас частью вечной природы. Он бросил взгляд на мастера, и ему стало смешно от своих мыслей. Он вспомнил, как, шлепая по воде толстыми ножками, Туров первый выскочил из лодки и ухватился за уключину. «Как это поют? Эх, дернем, подернем!» — запел он, и лодка уткнулась в песок.
 
Сейчас Туров гладил себя по животу.
— Жарко! — простонал он и повернулся, подставив солнцу белую спину, — она была в песке.
С реки доносились веселые голоса и смех: Зоя, Володя и Миша купали щенка.
Шагах в десяти, на песчаном гребне, разговаривали караванный и Васнецов. Тарас Михайлович что-то неторопливо объяснял бакенщику.
— Попа просвещает, — сказал Туров и лениво ткнулся лбом в песок.
Алехин прислушался к тому, как Тарас Михайлович просвещал тестя. Подгребая песок обеими руками под свою волосатую грудь, караванный объяснял бакенщику, что такое личная инициатива, как должен советский человек действовать в разных обстоятельствах, чтобы выполнить пятилетку в четыре года, и чтобы родная страна окрепла, и чтобы стало безопасно жить на земле людям.
Бакенщик не слушал пропагандиста, сам норовил вставить словечко, а то и совсем свернуть разговор в свою сторону.
— А вот я вам расскажу про личную инициативу, — сказал Васнецов и от нетерпения засучил худыми ногами по песку. — Вам, конечно, известно, поелику вы пропагандист от райкома, что я — поп-расстрига. Но обстоятельств вы не знаете. А были обстоятельства, почему я был расстрижен. Это моя личная инициатива, я на ней пострадал.
— Послушайте, — сказал Алехин Турову.
Васнецов рассказывал караванному историю своего разрыва с церковью. Как он подвыпил в престольный праздник, сопровождая монашек, принесших в село чудотворную икону. Как озлился на их жадность: они ему десятка яиц не дали со своей подводы, ломившейся от подношений. Как придумал в послеобеденный час страшную кару, и когда пришли монашки за ключом от церкви, чтобы взять икону и с нею податься в соседнее село, как объявил он, в полном облачении, что икону арестовал, ключа от церкви не выдаст, — взят преподобный Макарий под арест на трое суток, — и потребовал, ради испытания жадности, две сотни яиц в виде выкупа. Но, видно, был пьян зело, потому что били монашки его в его же собственном доме, ключ отобрали, а через месяц простился отец Василий и с саном.
— И быть ему пусту! — закончил рассказ Васнецов и откинулся на спину, стараясь определить, какое впечатление произвел он на караванного.
Туров повернулся на бок. Алехин лежал, прикрыв ладонями глаза, и, глядя на его худенькую фигуру и сильные руки, мастер, как вчера на базарной площади, вспомнил детство.
— Двухпудовой гирей можете перекреститься? — спросил он Алехина.
— Не пробовал.
— И я не пробовал.
Тарас Михайлович рассказывал меж тем бакенщику, как надо правильно понимать его случай с личной инициативой, как личная инициатива должна начинаться не с пьянки, не с лихачества. Худой, тонкоребрый бакенщик с загорелой морщинистой шеей и белой костлявой спиной сидел, разбросав на песке ноги, старался внимательно слушать пропагандиста, но, видно, снова был не прочь заговорить.
— Ну, вот, — сказал Туров.
— Ну, вот, — сказал Алехин.
Они взглянули друг на друга и засмеялись.
— Тихо здесь. Что делают люди? В основном спят, едят и пьют, — сказал мастер и добавил: — И деревья выращивают.
— Смотрите, сожжетесь, — сказал Алехин, оглядывая жирную поясницу Турова и поперечные складки на ней, наполненные песком. — Вот вы и вчера сказали: деревья выращиваем. Как это понимать?
— А так: неподвижно живете. Провинция.
 
— Неверно. Вы говорите: «Спят, едят», — сказал Алехин, — а работает кто? Какие прекрасные люди тут живут! И в колхозах по берегам, и в затоне, и на брандвахте. Река дурная, течет как попало. Песок, тина, баланда. Вода стоит, брось окурок — не стронется. Вода стоит, дно плывет. Легкость размыва удивительная!
— Как Аму, — лениво заметил Туров.