Повести и рассказы. Воспоминания

— Это оттого, что актеры нервничают! — возразил Владимир Иванович. — Пройдет несколько спектаклей, и все само собой обойдется.
— Совершенно верно, — подтвердил один из присутствующих. — Обыкновенно бывает так — неровно идут первый спектакль, третий и шестой! После шестого пьеса входит в русло!
Поговорив еще о каких-то мелочах, все ушли, кроме Владимира Ивановича, с которым у Чехова завязался разговор совсем домашний: полушутя он жаловался другу на жену, которая его не слушается.
— Ведь она еще после болезни не оправилась, а лекарство принимать бросила — капризничает всякий раз!
— Не мешает в таких случаях и прикрикнуть! — посоветовал Владимир Иванович.
В это время вошла Ольга Леонардовна, молодая, красивая, цветущая. С ее приходом как будто и в комнате стало светлее. Пожимая нам руки, она сияла приветливой улыбкой.
Но муж суровым и даже грубоватым тоном «велел» ей сейчас же принять какое-то лекарство.
Улыбка жены, стоявшей перед ним «руки в боки», стала еще более сияющей: видно было, что она и в грош, не ставит «строгость» такого мужа, как Чехов, — он органически не был способен «прикрикивать» на кого бы то ни было, тем менее на несомненно обожаемую жену. «Суровый тон» был принят отчасти для нас и во всяком случае очень прозрачно прикрывал бесконечную мягкость и нежную заботливость о любимой женщине в то время, когда он сам более чем кто-либо нуждался в подобных заботах о его преждевременно и безнадежно угасавшей жизни.
Через несколько минут ушел Немирович, ушла и Ольга Леонардовна.
Несколько недоумевающий, я было тоже поднялся уходить.
— Что вы? — возразил Чехов. — Сейчас мы с вами обедать будем — вдвоем!
Действительно, когда мы вошли в столовую, там уже был накрыт обед на два прибора. Кушанья подавал единственный в доме слуга. Из поданного маленького графинчика Антон Павлович собственноручно налил мне рюмку водки.
— Выпил бы и я с вами! — со вздохом сказал он. — Когда был здоров — пил с удовольствием, а теперь не могу! Очень жалею, что нельзя мне водку пить.
— Московский климат вреден вам, на юг поезжайте!
— Да, на юг! — опять вздохнул хозяин. — На днях поеду! Доктора посылают за границу на лето, а мне что-то не хочется! Россию люблю! Мне и Крым не нравится! В русскую бы деревню, с этакой бы березовой рощей, а они меня в Биарриц!
Я попросил его подарить мне на память какой-нибудь том его рассказов.
Чехов тотчас же послал слугу в ближайший книжный магазин купить книгу. Тот скоро вернулся с томиком «Хмурых людей». Антон Павлович тут же за обеденным столом сделал надпись своим неразборчивым, тонким, женственным почерком.
— Послушайте, — продолжал он, передавая мне книгу, — отчего вы мало пишете? Вам следует больше писать! Я именно это хотел вам сказать на прощанье! У вас теперь могло быть томика четыре, а вы что-то на первом замешкались. Я и сам много лентяйничал, а теперь очень жалею об этом!
— Не знаю, кого слушать! — смеясь, ответил я. — Недавно Лев Николаевич говорил мне: не пишите много, не надо много писать!
Чехов улыбнулся.
— Не верьте хитрому старику! Он это всем говорит, и мне говорил, потому что сам стареть стал! Нет! — Тут Чехов вздохнул печально. — Надо, надо писать! Вы начали вашу песню по-соловьиному, а если остановитесь навсегда на одном томе, выйдет по-воробьиному! Я вам про себя скажу: если бы я остановился на первых рассказах, — меня бы и писателем не считали. Чехонтэ! Маленький томик маленьких смешных анекдотов! Думали, что и весь я тут! Серьезные писатели говорили: чужой он нам, потому что смеется! Как можно смеяться в наше время?
Он помолчал.
— Придется ли еще увидеться — неизвестно! Поговорить с глазу на глаз — хорошо бывает! Послушайте, вы помните, как у вас в одном рассказе сказано: «Протодьякон проклинает сомневающихся в бытии божием, а они стоят на клиросе и поют сами себе «анафему»!
Он откинулся к спинке стула и залился почти беззвучным, но заразительным смехом, вдруг сделавшись похожим на свой молодой портрет, когда Чехов был жизнерадостным, беззаботным «Чехонтэ».
 
Обед наш в разговорах затянулся часа на два. Вдруг мне вспомнилась его загадочная фраза: «Придется ли еще увидеться — неизвестно!» И меня поразила мысль, что этот удивительный, очень одинокий, замкнутый, приговоренный к смерти человек думает не о себе, не о своем положении, трагичность которого он, как врач, понимал лучше, чем кто-либо из опекавших его друзей, но находил время заботиться и тревожиться о судьбе начинающих писателей. Я знал о его серьезной болезни, но почему-то думал, что еще увижусь с ним. Увидеться не пришлось.
Летом того же года телеграфная весть о смерти Чехова на чужбине больно ударила по сердцам, изболевшим под гнетом мрачной действительности. Смерть отняла тогда у России последнего нежного друга, печальника «чеховской» эпохи: он был любимым, близким, родным писателем для своего поколения.
Я написал тогда стихи, читанные мной на ряде вечеров, посвященных памяти Чехова:
Памяти Чехова
 
 
Неумолимый рок унес его в могилу!
 
Болезнь тяжелая туда его свела:
 
Она была в груди и всюду с ним ходила —
 
Вся жизнь страны родной болезнь его была!
 
 
 
Пророки и вожди, кипя душой мятежной,
 
Могли быть гневными, могли, любя, карать.
 
А он любил людей такой любовью нежной,
 
Как любит женщина, как любит только мать
 
 
 
Печали жгучей яд он выпил полной чашей,
 
Впитал в себя всю грусть, глубокий, как родник,
 
И был отравлен он тоскою жизни нашей,
 
Терпением рабов и тупостью владык!
 
 
 
Дыханье пошлости ему дышать мешало,
 
До гроба мучила холодная вражда,
 
И наконец толпа любовью истерзала —
 
Но был он одинок повсюду и всегда.
 
 
 
Он жил под темною, загадочною властью
 
Судьбы насмешливой, бесчувственной и злой,
 
И капля каждая им выпитого счастья
 
Была отравлена невидимой рукой.
 
 
 
И, поздно понятый, судимый так напрасно.
 
Он умер оттого, что слишком жизнь бедна,
 
Что люди на земле и грубы и несчастны,
 
Что стонет под ярмом родная сторона.
 
 
 
И, оставляя мир, он звал тебя, свобода!
 
Последний вздох его уже звучал тобой:
 
Он чувствовал, что даль таит лучи восхода,
 
А ночь еще сильна и давит край родной.
 
 
 
О родина моя, ты вознесешь моленья
 
И тень прекрасную благословишь любя,
 
Но прокляни же ты проклятием презренья
 
Бездушных торгашей, что продают тебя!
 
 
 
Пусть смерть его падет на гадов дряхлой злобы.
 
Чьи руки черствые обагрены в крови,
 
Кто добивал его, а после был у гроба
 
И громче всех кричал о дружбе и любви.
 
 
 
Блесни над родиной, могучее светило,
 
Птиц ночи разгони, пронзи ночную тень
 
И, возрождая жизнь над темною могилой,
 
Приди, торжественный, давно желанный день!
 
 
1935