Тайна янтарной комнаты
Каждому, кто видел эту сплошную лавину огня, становилось ясно — дни, а то и часы фашистского Кенигсберга сочтены, и только безоговорочная капитуляция может избавить город от сокрушительного штурма.
Гитлеровцы упорствовали.
Батареи крепостной артиллерии огрызались, доты отплевывались огнем, а в казематах и траншеях бледные, растерянные офицеры убеждали измученных и оглохших солдат:
— Мы выстоим!
— Силы русских иссякнут к вечеру!
— Город не сдадим!
Но им уже не верили.
Полтора часа, не умолкая, не ослабляя напора, молотила по укреплениям врага советская артиллерия.
А ровно в полдень вдоль всего пятидесятикилометрового фронта одновременно взвились красные ракеты. Их слабый свет еле мерцал в плотном пороховом дыму, но все равно сигнал атаки заметили всюду — ёго ждали триста пятьдесят тысяч человек по нашу сторону и столько же — в кольце осажденного города.
В оперативной сводке штаба 3-го Белорусского фронта о первом дне боев говорилось по-военному лаконично:
«Части и соединения фронта, взломав внешний пояс обороны противника, овладели несколькими фортами, преодолели траншеи, противотанковые рвы и другие препятствия и успешно продвигались вперед, преодолевая на каждом метре ожесточенное сопротивление гитлеровцев.
За день наши войска продвинулись на четыре километра, овладели пятнадцатью пригородами Кенигсберга, ворвались в город и заняли 102 квартала.
Восточнее станции Зеерапен была перерезана железная дорога Кенигсберг — Пиллау и тем самым завершено полное окружение кенигсбергской группировки, прервана ее связь с войсками на Земландском полуострове.
Наша авиация совершила за день более тысячи самолетовылетов, нанося мощные бомбовые и штурмовые удары по противнику».
К вечеру рота Сергеева вышла к трамвайному депо.
Кирпично-красные корпуса стояли чуть пониже насыпи, темные, таинственно-спокойные. Что там? Окажут ли немцы сопротивление? Атаковать немедленно или подождать, пока догонят отставшие соседние роты?
— Командиров взводов ко мне, — приказал Сергеев связным, не оборачиваясь. — Вызови комбата, — тут же распорядился Олег Николаевич. Радист монотонно забубнил в микрофон:
— Река, я Ручей, Река, я Ручей. Как меня слышишь? Река, я Ручей. Как слышишь? Как меня понял? Река, я Ручей, прием.
Ответа не последовало.
— Река, я Ручей. Как меня слышишь? Река, я Ручей. Как понял? Прием, — снова повторил радист. И снова не услышал ответа.
— Связи нет, товарищ капитан!
— Ты мне что-то сказал? — переспросил Сергеев. Новое звание присвоили ему только позавчера, и он еще не мог к нему привыкнуть.
— Я говорю — нет связи.
Нескладная фигура выросла рядом и сразмаху шлепнулась на землю.
— Посыльный из штаба, товарищ капитан, — доложил солдат. — Командир полка приказал передать вам, чтобы приняли командование батальоном. Штаб батальона на минное поле нарвался. Комбат погиб.
— Передайте: приказ будет выполнен!
Через полчаса нового комбата вызвали на КП.
— В течение ночи нам приказано вести активные боевые действия с целью помешать гитлеровцам организовать оборону на промежуточных рубежах, — говорил командир полка. — Командование фронта готовит решительный удар, рассчитанный на то, чтобы расколоть вражескую группировку на несколько частей и прорваться к центру города. Задача предстоит трудная. Надо любыми способами помешать немцам за ночь отдохнуть и подтянуть свои резервы…
Олег Николаевич возвращался в батальон. Наступило временное затишье, и откуда-то издалека, со стороны вокзала, доносился приглушенный расстоянием голос диктора:
— Немецкие солдаты! Начальник гарнизона генерал от инфантерии фон Лаш обращается к вам в эти трудные часы. Кенигсберг должен быть удержан. Любой ценой! Пока в городе остается хотя бы один немецкий солдат, русские в него не войдут. Победа или смерть! Мы не сдадимся ни на каких условиях!..
«Последний вопль преступника, приговоренного к поражению самой историей», — подвел итог этой речи Сергеев.
Всю ночь не прекращался гул артиллерийской стрельбы. Ему вторил стрекот пулеметов, частые винтовочные выстрелы и автоматные очереди. Озаренный вспышками ракет, отблесками разрывов, пламенем пожарищ, город еще жил — жил странной, напряженной жизнью обреченного.
Сергеев не сомкнул глаз до рассвета, осматривая боевые порядки.
А вместе с первыми лучами солнца, едва пробившимися сквозь сплошную пелену дыма и гари, снова началась артиллерийская подготовка. Весь лень продолжались жестокие бои. Гитлеровское командование ввело свои последние резервы — отряды фольксштурма, наспех, кое-как собранные и почти необученные.
Около полуночи в батальон Сергеева неожиданно прибыл командир дивизии полковник Толстиков.
— Сумеешь выполнить трудную задачу, комбат? — спросил он.
Через два часа Сергеев построил свой батальон под каменными опорами взятого моста. Он произнес совсем короткую речь:
— Спасибо. Дрались, как полагается гвардейцам. Не зря наша дивизия носит название Московской. Имени своего не опозорили ни разу. Командирам рот представить отличившихся к награде. Борисенко, ко мне!
Писарь батальона подбежал к комбату.
— Приготовил?
— Да.
— Пиши.
— Много написал я на своем веку, — говорил потом товарищам мастер по вывескам Борисенко, — но эта была самой лучшей моей работой.
Писарь сказал правду. Ровными белыми буквами на темном кирпиче опор он вывел: «Этот мост взяли в апреле 1945 года гвардейцы соединения полковника Толстикова». Так и осталась эта надпись здесь, напоминая калининградцам о делах грозных и суровых.
А к утру батальон вместе с другими подразделениями ворвался в здание Южного вокзала. Днем 8 апреля стало известно, что наши войска заняли порт, овладели северо-западной и южной частями города, оседлали железную дорогу в нескольких местах.
Армейская газета вышла в тот день в виде маленькой листовки — верстать и печатать все четыре полосы не хватило времени. Даже одни заголовки крохотных заметок были красноречивее любых длинных статей: «Мы штурмовали машиностроительный завод», «На занятых судостроительных верфях», «Бумажная фабрика в наших руках», «Наступление продолжается», «Пройдено триста городских кварталов», «Атакован газовый завод», «Прекратили сопротивление еще четыре форта», «Химический завод взят».
В штабе фронта перехватили радиограмму Лаша в ставку Гитлера:
«Прошу разрешения фюрера сосредоточить наши силы в западном направлении и предпринять попытку прорваться из окружения на запад».
Из Берлина немедленно последовал ответ.
«Драться до последнего. Все, кто попытается оставить город, будут приговорены к смерти». Гитлеру незачем было теперь беречь силы, незачем было думать о своих войсках. Крах близился. И бесноватый фюрер пытался ценой десятков тысяч жизней оттянуть окончательное поражение хотя бы на несколько дней.
— Драться до последнего! — этими словами он начинал свои приказы.
— Драться до последнего! — заканчивались все воззвания фюрера.
— Драться до последнего! — звучало по радио.
— Драться до последнего! — пестрело на страницах газет.
— Драться до последнего равносильно самоубийству! — сказал генерал Лаш и обвел глазами тех, кто собрался в его блиндаже. Здесь были фюрер города Вагнер, начальник штаба обороны, гарнизонные военные специалисты, командиры дивизий, представители городских властей. Все молчали. Не услышав поддержки, но не встретив и возражений, Лаш продолжал:
— Каждому из нас очевидно, господа, что немецкое государство разваливается. Руководство фюрера становится чисто формальным. Берлин находится под угрозой окружения. Нам необходимо действовать на свой риск и страх, взяв на себя всю полноту ответственности за возможные последствия. Впрочем, — усмехнулся генерал, глядя на перепуганные липа своих собеседников, — впрочем, эту ответственность готов взять на себя я. Я приказываю войскам пробиваться на запад.