Последний Катон

— Договорились.
— Тогда ладно, — кивнул он, касаясь своим носом моего. — Даю тебе пять секунд. Бери этот проклятый телефон, в конце-то концов!
— Ты уже говоришь, как Глаузер-Рёйст.
— Кажется, я начинаю его понимать.
Я дошла до комнаты, провожаемая вопросительным взглядом Фарага. Мне было удобнее сделать звонок оттуда, спокойно, в одиночестве, чем чувствовать, что он стоит за мной, как тень, и вслушивается в мои слова. Когда раздался сигнал соединения с центральным офисом моего ордена в Риме, послышался и звонок в дверь. Пришёл капитан, а чуть позже поднялся и Бутрос.
Разговор с сестрой Джулией Саролли оказался непростым. Она использовала тот же презрительный тон, которым сообщила мне о моём изгнании в Ирландию, подальше от моей общины и моей семьи. Сколько я ни настаивала, мне не удавалось добиться от неё, чтобы она сказала, какие шаги мне нужно предпринять, чтобы покинуть орден. Она упрямо снова и снова повторяла мне, что юридическая сторона этого вопроса не важна, что важен только духовный аспект, тот дар, в качестве которого я принесла свою жизнь.
— Этот дар, сестра Салина, — говорила мне она, — есть дар любви, любви, которая старается преодолеть собственные эгоистичные порывы, открываясь другим. В этом цель жизни общины, и идеал, к которому стремятся все сестры, это слова святого Павла: я свободен делать то или это, но свободен и не делать то, что хочу я, но делать то, что ожидают от меня другие. Понимаете, сестра?
— Понимаю, сестра Саролли, но я всё обдумала и уверена, что, продолжив религиозную жизнь, не смогла бы дальше быть счастлива.
— Но эта жизнь заключается в следовании за Христом! — Джулия Саролли не могла понять, как я могу добровольно отказаться от такой высокой цели, и говорила так, будто любую другую цель даже не стоит принимать во внимание. — Вы были призваны Богом, как вы можете не прислушаться к гласу нашего Господа?
— Дело не в этом, сестра. Я знаю, что вам это трудно понять, но не всегда всё так просто.
— Неужели вы влюбились в мужчину? — спросила она исполненным трагизма голосом после секундной паузы.
— Боюсь, что да.
Молчание затянулось ещё на несколько секунд.
— Вы принесли обеты, — с укором подчеркнула она.
— Я не нарушила их, сестра. Поэтому я хочу, чтобы вы объяснили мне, что именно мне нужно сделать, чтобы вернуться к мирской жизни.
Но и на этот раз не вышло. Саролли не понимала или не хотела понять, что, когда некоторые вещи подходят к концу, нельзя повернуть назад. Так что она и дальше пыталась убедить меня в том, что я должна ещё немного подумать перед тем, как принимать такое серьёзное решение. Я знала, что этот разговор будет долгим, но не знала, что настолько.
— Вы должны верить, что Бог всё ещё взывает к вам, — повторяла она.
— Послушайте, сестра, — сказала я с раздражением. — Бог наверняка взывает ко мне, но я взываю к вам из Египта, а вы мне не отвечаете, так что мы с ним в одинаковом положении. Пожалуйста, скажите мне наконец, что я должна сделать, чтобы выйти из ордена!
Заместительница настоятельницы онемела, но скорее всего поняла, что, раз уж сделать ничего нельзя, пора от меня отделаться.
— В следующем декабре, когда вы будете беседовать со старейшиной вашей общины о ежегодном продлении обетов, скажите ей, что не хотите возобновлять их в четвёртое воскресенье Пасхи на следующий год, и всё.
— Что вы говорите? — испугалась я. — Ждать до следующего ежегодного продления? Сестра Саролли, об этом выходе я уже знала. Я спрашиваю, что мне сделать, чтобы выйти из ордена сейчас.
В телефонной трубке послышался вздох. Издалека до меня донёсся приглушённый звук сирены «скорой помощи», которая, наверное, проезжала под окнами кабинета сестры Саролли там, в Риме.
— Вам нужно разрешение от епископа, — проворчала она. — Не забывайте, что ещё и месяца не прошло с тех пор, как вы возобновили свой обет.
В конце туннеля зажёгся огонёк.
— Нет, сестра Саролли, я не возобновила обет.
— Как это? — возмутилась она.
— Четвёртое воскресенье Пасхи было 14 мая, и в этот день мне пришлось уехать на Сицилию на похороны моих отца и брата, которые погибли… в автокатастрофе.
 
— И на следующее воскресенье вы их тоже не возобновили? Вы не подписали бумаги?
— Мне не позволило сделать это задание Ватикана, которое я выполняю. Я возобновила обеты в душе.
Я услышала, как она задвигала ящиками и зашуршала бумагами. Потом она закрыла трубку рукой и сказала что-то кому-то в кабинете. Я начинала волноваться из-за того, как дорого обойдётся Фарагу этот длинный международный звонок. В конце концов, похоже, убедившись в правоте моих слов, она сдалась и выдала мне новость:
— По закону, сестра, вам ничего не нужно делать. Другой вопрос — ваше покаяние перед Богом. Это личное дело, и вы сами должны будете его принести. В любом случае будет правильнее, если вы пошлёте письмо с сообщением о вашем решении настоятельнице и старейшине вашей общины сестре Маргерите. Эти письма приложат к вашему делу, и с этого же момента мы будем считать ваше пребывание в нашем ордене завершённым.
— И всё? Я не связана? Так просто? — Я не могла поверить своим ушам.
— Вы будете свободны, как только мы получим ваши письма. Если вам больше ничего не нужно, сестра… — На последнем слове она заколебалась.
— А моя зарплата? Я начну получать её в полном объёме прямо от Ватикана?
— Об этом не беспокойтесь. Мы всё уладим, как только получим ваши письма. Как бы то ни было, не забывайте, что ваш контракт с Ватиканом основан на вашем статусе монахини. Боюсь, вам придётся решать этот вопрос с префектом тайного архива преподобным отцом Гульельмо Рамондино. И думаю, весьма вероятно, что вам придётся искать другую работу.
— Я так и думала. Спасибо вам за всё, сестра Саролли. Я как можно скорее вышлю письма.
Я повесила трубку, и у меня закружилась голова. Передо мной разверзлась пропасть, и противоположная сторона была слишком далеко, чтобы до неё допрыгнуть. Однако отступать назад было нельзя, и, конечно, я этого не хотела. Я вздохнула и обвела взглядом комнату Фарага. Когда мать узнает, у неё будет не сердечный приступ, нет, у неё будет по крайней мере два или три приступа сразу, а реакцию моих братьев я не могу и вообразить. Пожалуй, Пьерантонио — единственный, кто способен меня понять. Я хотела только быть с Фарагом до конца моих дней, но практичный дух семейства Салина заставлял меня взвесить все возможности: несмотря ни на что, возвращение в Палермо было реальным вариантом. Там у меня всегда будет дом, где можно жить. Ещё мне нужно будет найти работу, хотя это меня не беспокоило, потому что с моим опытом работы, моими премиями и публикациями это будет не очень трудно. И от этой работы, естественно, будет зависеть, где я буду жить. Я снова вздохнула. Страху не было места в этой игре, он был запрещён. Так или иначе, я не пропаду и найду способ перебраться через эту пропасть.
Дверь комнаты медленно приоткрылась, и в просвете появилась борода Фарага.
— Ну как? — спросил он. — На втором аппарате было слышно, что ты повесила трубку.
— Ты не поверишь, — ответила я, подняв брови. — Я свободна.
Фараг раскрыл рот от удивления и забыл его закрыть, застыв в этом положении, как соляной столп. Я встала и подошла к нему.
— Идём ужинать. Потом я тебе всё подробно расскажу.
— Но, но… ты уже не монахиня? — пробормотал он.
— Юридически — нет, — объяснила я, подталкивая его к коридору. — Морально — да. По крайней мере до того, как не пошлю письменный отказ от сана. Но, пожалуйста, давай ужинать, а то всё остынет, и мне неудобно перед капитаном и твоим отцом.
 
— Она уже не монахиня! — крикнул он, когда мы вошли в гостиную. Бутрос, опустив голову, улыбнулся, выражая так глубокую радость, наверняка тесно связанную с радостью своего сына, а Кремень, прищурив глаза, долго не отводил от меня взгляда.
Ужин прошёл в очень приятной атмосфере. Моя новая жизнь просто не могла начаться лучше, и я, вне всякого сомнения, поняла, почему ставрофилахи избрали Александрию для искупления греха чревоугодия. Сложно найти более аппетитные и лучше приправленные блюда, чем типично александрийские кушанья. Перед тем, как взяться за баба ганнуг, пюре из баклажанов с тхиной [57] и лимонным соком и за хумус с тхиной, пюре из турецкого гороха с такой же приправой, мы опробовали разные салаты, один другого вкуснее и интереснее, в сопровождении большого количества сыра и фуль (огромной фасоли коричневого цвета). Как рассказал нам Бутрос, александрийцы являются прямыми наследниками римской и византийской кухни, но, кроме того, они сумели привнести в неё лучшее из арабских кулинарных традиций. Здесь не было ни одного кушанья без специй, и блюда всегда обильно приправлялись оливковым маслом, мёдом, лавровым листом, йогуртом, чесноком, тимьяном, чёрным перцем, кунжутом и корицей.