Цыпочка (СИ)

Он учился на четвертом курсе — хмурый угловатый подросток с некрасивыми зубами. Она — тоже слизеринка, на два курса старше — высокая, тонкая, с длинными пшенично-солнечными волосами и мальчишеской непосредственностью. За ней всегда ходили толпами поклонники. Маркус подошел к ней лишь однажды: перед Святочным балом он решился пригласить ее. Он как сейчас помнил свое нетерпеливое предвкушение. Она стояла в толпе сокурсниц, легкая и воздушная, весело хихикала, но когда он приблизился и попросил ее отойти на пару слов, лицо ее искривилось в презрительной гримасе, становясь сразу невыносимо уродливым. Дора, так ее звали, сказала много чего ему тогда: и про ужасные неровные зубы, и то, что он похож на тролля, и что с таким уродом она никогда никуда не пойдет. Но Маркус запомнил отчетливо только одно — как внутренности скручивало от обиды и горечи.
Зубы Маркус исправил, с годами и постоянными тренировками стал выглядеть привлекательней. Некоторые даже говорили, что он красив. По-своему, конечно. Но Маркусу было все равно. Он выстроил надежную стену вокруг себя, лелея и взращивая оставшиеся с той поры комплексы, обозлился, стал грубым и развязным. Непробиваемым, как ему казалось.
Маркус не хотел больше чувствовать этой боли, но сейчас она вернулась к нему во сто крат сильнее, чем тогда. Сейчас эта боль была осмысленной, глухой и даже какой-то безнадежной. Все было по-другому. Одинаковым остались лишь пшенично-золотые волосы — не длинные и гладкие, а торчащие в разные стороны.
Ему было трудно признавать свои ошибки. Он всегда упрямо считал, что виноваты все вокруг, кроме него одного. Но сейчас сваливать было не на кого. Маркус понимал, что во всем виноват сам: он сам начал эти недоотношения, он сам же их и разрушил. И ему хотелось все исправить, но как это сделать, Маркус понятия не имел. Он никогда не отличался красноречием, но сейчас именно слова и были нужны.
Это ведь так просто. Подойти и сказать: «Я люблю тебя». Просто ведь?
  *
Длинный коридор с белыми стенами и темным полом. Когда идешь по нему, всегда опасаешься, что кто-то вдруг схватит за ноги и утащит куда-нибудь. От закрытых окон все равно веет прохладой, приносимой непонятно откуда взявшимся ветерком, отчего легкие занавески колышутся. Это убийственное монохромное сочетание черного и белого. Отсутствие красок сводит с ума сильнее, чем те, кто постоянно здесь обитает. Оливер подходит к большим дверям, как он знает, прозрачным. Знает, но не видит, потому что там, за этой дверью, пустота, делающая даже стекло черным. Он уверенно проходит дальше. Тени мечутся по стенам из самого конца коридора, там, где раздаются неразборчивые крики и странный шум, и чье-то сбивчивое тяжелое дыхание касается шеи. Оливер даже не дергается — знает, что показалось. Тут всегда так. После режущей глаза темноты вдруг вспыхивает яркий свет, и все вокруг наполняется людьми: они смеются и плачут, дергаются, пытаясь захватить что-то незримое, играют и пытаются рассмотреть что-то на грязных белых стенах. Оливер проходит мимо, все дальше и дальше, приклеив на лицо лживую улыбку.
Опустив взгляд, он видит, что на нем длинный белый халат, берет в руки висящий на груди пропуск и читает: “Оливер Вуд. Колдопсихиатр”. Ноги уверенно несут его дальше, мимо всклокоченных грязных пациентов. Они — не его. Они не интересны. Еще несколько проходов, и одно безумие сменяет другое. Все не то!
Наконец Оливер останавливается перед очередной преградой, потирает шею, слыша приятный хруст позвонков. Ленивый взгляд, лукавая улыбка.
— Палаты для потенциальных убийц и маньяков всех сортов и мастей, — хриплый голос принадлежит ему самому.
Магия как будто схлынула, оставляя его. Мощный антимагический барьер воссоздает обстановку настоящей маггловской психбольницы для особо опасных преступников. Здесь только те, на чьих руках кровь, но кого из-за расстроенной психики не отправили в Азкабан. Садизм, шизофрения, мания преследования, маниакальный синдром и многое другое. Похоже, после магической войны секретный отдел больницы Св. Мунго основательно пополнился.
Оливер останавливается возле очередной двери и почти нежно касается косяка кончиками пальцев. Неизменный ритуал перед входом: открыть пустую папку. Там ничего нет. И не появится. Чем меньше о нем известно, тем больше он принадлежит ему, Оливеру. Он тихо приоткрывает дверь и проскальзывает внутрь — в маленькую душную комнату, разукрашенную преимущественно в зеленых тонах.
— Ну хоть не белый, — Оливер фыркает насмешливо и проходится взглядом по убогой скупой обстановке. Еще один ритуал появления здесь. Тренировка силы воли, чтобы сразу не переводить взгляд на него. За день здесь ничего не изменилось: высокий потолок, все стены в трещинах, большая кровать — с высокими столбиками, к которым удобно привязывать пациента, — прибита штырями к полу.
Наконец Оливер позволяет себе перевести на него взгляд. Он сидит, смотрит прямо и выжидающе. Резкие черты лица, темные волосы, черные провалы гипнотических, горящих безумием глаз. Он лихорадочно облизывает губы, и Оливер подходит ближе, наклоняясь за приветственным поцелуем.
— Я безумен, а значит, мне можно все, — сколько раз уже произносилась эта фраза, не счесть. — А вот для тебя это не совсем нормально, глупый цыпленок, — он резко хватает его за запястье, глядя в глаза.
Оливер нервно облизывает губы и произносит с унизительно просящей интонацией:
— Маркус.
Теплое дыхание, искусанные губы и горячий язык незамедлительно подчиняют себе, заставляя плавиться под прикосновениями. Грубые руки сжимают задницу, и по комнате проносится тихий стон. Оливер вздрагивает, пытаясь оторваться от него, но горячие губы не пускают, удерживая и доставляя еще большее удовольствие. Оливеру не нравится, что Маркус играет с ним, как с плюшевой несуразной игрушкой. В конце концов, кто здесь официально признан сумасшедшим?!
— Цыпленок, — вкрадчивый насмешливый голос, и Оливер сдается, так и не начав сопротивление.
Глаза горят нездоровым блеском, язык обводит и облизывает пересохшие губы. Он проводит ладонью по бедру, медленно скользя ей к внутренней его стороне, и Оливер послушно стягивает халат. Он знает, что Маркусу не нравится это напоминание о том, в каком положении они находятся.
Маркус плотоядно осматривает его, скользя изучающим взглядом ниже.
— Тебе, наверное, жарко, — произносит он с нажимом, и рука сама тянется к краю футболки, задирая ее, поднимая ткань вверх и открывая кожу. Флинт тут же настойчиво скользит ладонью по внутренней стороне бедра, заставляя возбуждаться и дуреть от его прикосновений. Когда футболка улетает на пол, он словно звереет, остервенело кусая и целуя шею и грудь Оливера.
— Маркус, — повторяет Оливер вновь, просто потому, что может и хочет произносить его имя. Зарывается пальцами в отросшие неухоженные волосы и тянет, глядя в затуманенные желанием и безумием глаза. Оливер наклоняет голову и изучает губами линию татуировки, не скрытой тканью одежды — и в этом тоже нет ничего нового. Его всегда тянуло прикоснуться к этим рисункам. Маркус в это же время резко расстегивает молнию и стягивает с него джинсы вместе с трусами. Оливер послушно переступает ногами, перешагивая осевший в ногах бесформенный ком. Маркус смотрит игриво — у него сегодня явно хорошее настроение, — на тяжело дышащего Оливера, склоняет голову и прикусывает кожу, оставляя на бедре опечаток своих зубов. Все, что остается Оливеру — рассматривать черную макушку и шипеть от легкой, но ожидаемой боли. И тут Маркус проводит языком от головки его члена до основания.
— Маркус! — вновь. Пытается поймать ртом воздух, хватает Флинта за волосы и притягивает его голову ближе, настойчиво заставляя взять глубже и отчетливо понимая, что если бы Флинт сам был против, он бы ни черта не смог бы это сделать. Ощущение того, как головка члена трется о небо, доставляет неимоверное удовольствие, отвлекая от того, как наглые пальцы сжимают ягодицы и касаются ануса. Влажные пальцы. Язык продолжает ласкать головку члена, когда Флинт начинает растягивать его.