Реквием для меццо
– Уместимся под моим. Да и ветра нет, незачем надевать шляпку так низко. Лица почти не видно. Или сейчас так модно?
– Нет.
Алек стоял так близко, что из-под полей шляпки Дэйзи видела только бело-красно-синий галстук Королевского летного корпуса. Она приподняла шляпку.
– О, Алек, я почти все волосы срезала, обещала Люси, и теперь так непривычно, и все колется. Уши будто бы голые. Не знаю, что вы скажете…
– И я не знаю, мне ведь ни локона не видать. Хоть немного-то волос оставили, надеюсь?
Дэйзи отважно сняла шляпку и продемонстрировала Алеку остриженную голову.
– Хм. – Потирая ладонью подбородок, он, изучая, оглядел ее, и в глазах его заплясали смешинки. – Прямо как леди Каролина Лэм на портрете кисти Филипса.
В университете Алек углубленно изучал историю, Георгианскую эпоху.
– Это которая гонялась за Байроном? И лишилась рассудка? – с подозрением спросила Дэйзи.
– Зато между делом написала скандальный роман, в котором под вымышленными именами изобразила себя и поэта. Да, если подумать, ваше сходство прической и ограничивается. У Каро были короткие каштановые волосы с медовым отливом, вьющиеся, как и у вас, а вот глаза карие, а не голубые, если не ошибаюсь. Что же касается приписываемого ей надменного своеволия, к вам можно отнести разве что своеволие.
– Моя мать согласилась бы с вами, а вот я скажу, что это не своеволие, а независимость.
– А разве это не одно и то же? Но уж назвать вас надменной никому в голову точно не придет. – Алек усмехнулся: – И вряд ли у Каро была хоть одна веснушка.
– Что?! Уже появляются?
Дэйзи стряхнула пуховку и озабоченно вгляделась в свое отражение в зеркале.
– Да нет же. Подлый обманщик!
Однако все равно слегка припудрила нос.
– Вы так и не сказали, как я выгляжу с новой прической!
Алек подошел к ней сзади и, глядя на отражение в зеркале, положил руки ей на плечи.
– Совершенно очаровательно, – тихо произнес он.
На щеках Дэйзи проступил румянец – к крайнему ее неудовольствию.
– Ах, вот же перчатки, в кармане, – сказала она. – Пойдемте.
Несколько минут спустя сквозь пелену дождя перед ними проступил огромный купол Альберт-холла. В свое время принц Альберт задумал возвести в Кенсингтоне комплекс, посвященный искусству и науке, центром которого должен был стать концертный зал. Закончили строительство только спустя десятилетие после смерти принца, и в течение полувека Альберт-холл являлся главной сценой для любых мероприятий: от политических и религиозных собраний до концертов и спортивных состязаний. Обычно на улицах здесь было оживленно – вокруг расположилось множество музеев и университетов. Но воскресенье выдалось дождливым, и до концерта еще оставалось много времени, так что автомобиль удалось припарковать почти у самого входа.
В фойе Алек приобрел программку, и капельдинер проводил их по круговому коридору ко входу в зал.
Места оказались идеальными: на некотором возвышении, не слишком далеко от сцены и не слишком близко к ней. Дэйзи никогда не понимала, зачем покупать самые дорогие билеты на первый ряд – там хорошо видишь только дирижера, виолончелистов и скрипачей, да и слышишь в основном тоже их. Нет, в партер усаживаются те, кому важнее продемонстрировать меха и шляпы, нежели послушать музыку. Ее твидовое пальто и уцененная шляпка точно смотрелись бы там неуместно!
Ряды кресел сзади, с боков и даже позади сцены уходили чуть ли не к самому стеклянному куполу, тускло-серому от дождя. Огромный зал вмещал около восьми тысяч зрителей; сейчас он был едва заполнен, но публика потихоньку прибывала через многочисленные входы по всему периметру зала.
– Хорошо, – произнес Алек, – что программка с переводом. Столько лет не вспоминал латынь.
Вместе они принялись изучать текст.
– Вы только поглядите! – воскликнула Дэйзи и прочла вслух строки из Confutatis [6]: – «Ниспровергнув осужденных, к пламени приговоренных, дай мне место средь спасенных». Сплошная святость!
Алек рассмеялся:
– Да уж. Воспринимайте просто как оперу. Текст, может, и спорный, зато музыка божественна. А вот еще, послушайте: «Гнева день и день стенаний, мук великих и страданий». Прямо как в операх, где в конце спектакля вся сцена усеяна трупами.
– Фу! Не большой я любитель оперы.
– Я тоже.
От чтения программки их отвлекли нестройные звуки музыки – оркестранты принялись разыгрываться перед спектаклем. Воздух наполнила какофония случайных нот, аккордов, трелей, но стоило на сцене появиться первой скрипке, как все смолкло, а потом зал взорвался аплодисментами. Первый гобой взял ля, инструменты вновь зазвучали, теперь уже в лад.
Дэйзи с интересом разглядывала Якова Левича. Бежавший из России еврей-скрипач только-только начал завоевывать признание у английской публики – она читала хвалебную рецензию на его недавнее выступление в Уигмор-холле. Высокий, болезненно худой; черные кудри, тронутые сединой на висках; вытянутое, серьезное лицо с выпирающими скулами и высокой переносицей.
Вступил хор, и в зале повисла тишина. Дэйзи высмотрела среди хористов Мюриэл и указала на нее Алеку. Мюриэл была румянее, чем обычно, да и черное облачение неожиданно ей шло. Она открыла ноты, и ее лицо озарилось радостным предвкушением – очевидно, пение составляло одну из немногих радостей в ее жизни.
На сцену вышел Эрик Кокрейн с дирижерской палочкой в руке. Теперь на принадлежность к богеме указывали только длинные волосы – одет он был в строгий фрак. Следом за ним вышли солисты. Сначала сопрано, Консуэла Делакоста – пышнотелая испанка в малиновом бархатном платье с чрезвычайно смелым декольте.
– Ее наряд больше подходит для оперы, чем для заупокойной мессы, – прошептал Алек.
– Может, она олицетворяет один из соблазнов, ведущих в ад? – также шепотом ответила Дэйзи.
– Или саму адскую печь.
За мисс Делакоста вышла Беттина Уэстли, холодная стройная красавица в голубом атласном платье с более приличным декольте. Следом за Беттиной появился Гилберт Говер, тенор. Привлекательный валлиец, уже много лет выступающий на английской оперной сцене, так и не достиг вершин профессии, но снискал уважение. Последним вышел бас, тоже бежавший в Англию от большевиков. Медведеподобному великану с окладистой черной бородой, Димитрию Марченко, пока приходилось довольствоваться небольшими ролями, в основном в ораториях.
– Я слышала его в «Мессии» [7]. Такие низкие ноты берет, просто уму непостижимо, – прошептала Дэйзи и тихонько напела: «Зачем мятутся народы…»
– «И племена замышляют тщетное» [8], – продолжил Алек. – Ему очень подходит.
Вместе со всеми они зааплодировали в ответ на приветственный поклон дирижера и солистов. Кокрейн поднял палочку, потом очень мягко опустил. В зал полились первые пианиссимо-звуки «Реквиема».
Музыка полностью увлекла Дэйзи. Она забыла о мрачных словах и лишь изумлялась тому, в какую великолепную форму облек их Верди. После нежнейшего завершения Kyrie [9], впечатление от которого слегка смазал шорох опоздавших зрителей, наступил черед устрашающей мощи Dies Irae [10].
От низких нот Марченко в Mors stupebit [11] у Дэйзи побежали мурашки по спине.
Голос Консуэлы Делакоста оказался таким же колоритным, как и ее внешность. Очевидно, мистер Абернати все-таки помог Беттине с Liber scriptus [12] – партия была спета с подобающим накалом трагизма.
Звонкий тенор Говера в Quid sum miser [13] прозвучал слегка мимо нот.
А вот Ingemisco [14] он спел так проникновенно, что у Дэйзи к глазам подступили слезы.