Град Петра

   — Гнев — начало безумия, — упрекала царица.
Воспитатель её, пастор Глюк, часто приводил сие латинское изречение и умел владеть собой.
Но вернее врачевали царя встречи с голландскими друзьями, запомнившими Петра Михайлова, беседы с корабелами и учёными, библиотеки, собрания редкостей. Нарочные везут в Петербург приобретения для будущей Кунсткамеры.
Ещё в Копенгагене куплены куриозы — старинный, откопанный в руинах окаменевший хлеб и деревянная обувь, каковую носят лапландцы, жители последних пределов мира. Взамен царь подарил музею русские лапти. В Амстердаме аптекарь Себа продал коллекцию зоологическую — множество предивных существ, заспиртованных и сушёных. Царь забавлялся, находил сходство с людьми.
   — Гляди, Катеринушка, вылитые вельможи наши, — говорил он, показывая на жаб.
Одна пучилась из склянки с вороватой ухмылкой и напомнила Меншикова, наглое его казнокрадство, другая — толстая, гладкая — смахивала на Шафирова. Кикин в жабы не вышел, пройдоха помельче.
   — Лягушка он... А где Головкин, скопидом тощий? Тут его нет — среди тарантулов, поди...
В саламандре узнал носатого Карла. Среди морских чудищ оказался противный видом гордец — ни дать, ни взять Георг, король Ганновера и Англии. Царицу удержали многоцветные папильоны южных краёв, сиречь бабочки.
   — Себя тут найди, — сказал Пётр.
Хранил аптекарь в своём музеуме и множество рыб, яйца разных птиц — в том числе страуса, казуара, изделия из коралла, камней, редких дерев, японский сервиз из бамбука, покрытый лаком, годный для чая, шоколада или кофея.
Царь навестил профессора Рюйша, который когда-то объяснял ему анатомию. Знаменитый медик одряхлел, скальпель выпал из рук. Согласился уступить за пятьдесят тысяч флоринов свой кабинет. Деньги большие, но пособие неоценимое для изучающих медицину. В придачу получен рецепт бальзамирования трупов — лучший в Европе.
Побеждается дурное настроение и с помощью мудрого наставника, говорящего с книжных страниц. Таков Эразмус [106] из Роттердама. Исполнено давнее желание Петра, почта принесла отпечатанные в Петербурге «Дружеские разговоры» язвительного голландца. Глаголет он устами мореплавателя, охочего до невиданных земель, градов и языков. Стремясь обрести истину, слушал он разных пастырей, молился по-разному и разуверился в церкви, в священниках — бога решил иметь в сердце своём. Испытав превратности судьбы, равнодушен стал к золоту, к бесполезным вещам. Утеха в жизни высшая — познание. А вооружась познанием — приносить людям пользу, защищать справедливость.
Вернувшись на родину, рассказывает он, как в некой стране пришёл на постоялый двор и был приятно удивлён: сидят рядом за столом нищий и богатый, господин и слуга.
«Сие есть оное древнее равенство, еже ныне в мире истреблено мучительством».
Подают голос в «Разговорах» тугодум, лентяй, самодовольный невежда, кипит спор, Эразмус убеждает их, будит совесть и разум. Бичует своекорыстие, ханжество, тиранию. Каким должен быть правитель? Афиняне выбирают вождя, отвергая тщеславных, жаждущих личной славы.
С переводом были хлопоты. Сделали поспешая, за двадцать дней, оттиснули сотню экземпляров, послали царю за границу. Он разбранил, велел исправить и печатать дальше. И вот книжица окончательная. Кое в чём она с православием несогласна, но сне допущено, «дабы юноши от младых ногтей познавали противников неправое разумение и приготовлялися ко ответам, такожде вопрошали своих учителей... Не может бо правда без ея противности познатися...»
Явственно тут, в предисловии, перо Петра. По его вкусу приложены к «Разговорам» Эразма пословицы:
 
 
«Лучше два якоря бросить, чем один».
 
«У сытого барана и рога крепкие».
 
«Дважды делает, кто скоро делает».
 
«Где страх, там и стыд».
 
«Обезьяна и в златом уборе обезьяна».
 
 
Петербургским печатникам без дела не сидеть. По заказу царя выпускают лексиконы, Коран, «Географию», новое издание басен Эзопа [107]. Адмиралтейцам пригодится наставление «Об оснастке кораблей», молодым людям — «Юности честное зерцало», правила пристойного поведения. Рекомендована «российскому народу ко известию» книга «Мирозрения», которую «учёный мир с особливым почтением восприял».
 
Заскорузлых «сей приятный трактатец» смутит. Так и надо... Царь намеренно выбрал труд астронома Гюйгенса, излагающего систему Коперника [108]. Пускай злятся большие бороды, совратившие Алексея.
Которая уж почта была, а о нём — ничего.
* * *
Доменико написал:
«Утром ко мне прибежал Браунштейн. Он, должно быть, плакал, так как лицо его с нежными, почти женскими чертами было красное и набухшее, очевидно от слёз. Леблон приехал к нему в Петергоф, разругал ужасно, грозил отстранить. Несчастный клялся, что он не виноват. Грунтовая вода просочилась внезапно, залила фундаменты дворца и грота. Стены осели, и по ним расползлись трещины. Я утешал молодого человека как мог. Вмешаться я не властен».
Заступиться всё же попробовал.
   — Он обязан был знать местность, — сказал генерал-архитектор. — Просто же, как бонжур.
Не просто, однако. Чтобы исследовать почву, нужны люди, инструменты. Того и другого недостаток.
   — Надо требовать! — негодовал Леблон.
«Догадывается ли он, сколько требований ухнуло в колодец, как говорят в наших краях? Такая же судьба постигла многие приказы губернатора и даже царя — иначе Петербург был бы сегодня почти весь каменный и замощённый. Конечно, Леблон не прогонит немца, но заставит попотеть».
   — Кто он, этот Браунштейн? — шумел Леблон. — Откуда взялся?
Скрыть Доменико не мог.
   — Чертёжник, приехал с Шлютером.
   — Горе! Кругом дилетанты...
«Генерал-архитектор бранится как извозчик, когда канцелярия чего-нибудь недодаёт ему. В Версале поставляли быстрее. Летит жаловаться к губернатору. Хвастался мне — сам нашёл где-то груду кирпича, заросшую травой. Вообразил, что сумеет вмиг навести порядок.
Весьма невоздержан на язык, и многие на него обижены».
Лихорадку внёс француз. Потомок ощутит её в заметках Доменико, хотя тот силился наблюдать события спокойно:
«Леблон вольно обращается с проектами его величества, уверяя, будто действует от его имени. Мог ли царь довериться до такой степени? Загородные дворцы Леблону не нравятся. У него свои проекты. Он пишет царю, но почта за границу тащится бесконечно, и генерал-архитектор бесится, начинает добавлять и переделывать на свой риск. Он показал мне свою промеморию относительно Петергофа».
Дворец тамошний — двухэтажное здание на выступе берега, с тремя ризалитами, сходное с резиденцией зимней в городе. Браунштейн идеями небогат, зато начертанное его величеством осуществляет скрупулёзно.
Письмо, которое читал Доменико, гласит:
«Палаты Петергофа зело малы для съезда двора, если его величество изволит препроводить там несколькие дни. Также нет там заднего двора для экипажей, и того ради мнится мне, что весьма надлежит сделать ещё двои палат и два двора задние: один для придворных его величества и экипажей, другой для приезжающих».
 
Мало пристроить флигели — следует поднять центральную часть. В ней зал — он будет двусветным. Лестница, ведущая в зал, узка, неказиста, балкон тесен, «с трудом можно стоять двум персонам». Через месяц царю будет послан подробный план — «для достижения полного совершенства».
Осмотрев каскады, Леблон нашёл, что они непрочны и проигрывают из-за отсутствия водомётов. Предложил ещё один водный поток. Грот, врезанный в откос под дворцом, необлицован.