Он придет
Когда я приступил, то совершенно не знал, что являл собой Мортон Хэндлер как психиатр, но после нескольких часов изучения его карточек у меня понемногу начало складываться представление о нем – представление далеко не отрадное. Святым я его уж точно не назвал бы.
Записи о своих терапевтических сеансах он вел поверхностно, небрежно и настолько расплывчато, что с равным успехом мог не вести их вообще. При чтении было невозможно понять, чем он вообще занимался во время бесчисленных сорокапятиминутных приемов. Сведения о схемах лечения, прогнозах, механизмах возникновения стресса – в общем, обо всем, что так или иначе можно счесть существенным с медицинской или психологической точки зрения, оказались весьма скудными. Это разгильдяйство становилось еще более заметным в записях, сделанных за последние пять или шесть лет его жизни.
А вот его финансовые отчеты, с другой стороны, оказались весьма методичными и подробными. Расценки у него были высокие, а его письма должникам с напоминанием о погашении задолженности отличались строгостью и четкостью формулировок.
И хотя последние нескольких лет Хэндлер тратил все меньше времени на беседы с больными и больше занимался выпиской рецептов, объемы назначаемых им медицинских препаратов в целом не превышали обычного уровня. В отличие от Тоула к «толкачам» он вроде не относился. Но и терапевт из него был тот еще.
Что меня действительно зацепило, так это его склонность – опять-таки наиболее заметная в последние годы – вставлять в свои записи ехидные замечания. Эти заметки, которые он даже не удосужился упрятать за медицинским жаргоном, представляли собой не более чем саркастические выпады против пациентов. «То ржет, то сопли жует» – это про пожилого пациента с жалобами на резкие перепады настроения. «Вряд ли способен к какому-нибудь конструктиву» – его приговор другому. «Хочет прикрыться терапией от скучной бессмысленной жизни». «Реальный неудачник». И так далее.
Ближе к вечеру моя психологическая аутопсия Хэндлера была в общем и целом закончена. Он «перегорел» – еще один среди множества рабочих муравьев, выросших в ненависти к избранной профессии. Наверное, какое-то время Хэндлер еще относился к делу с должным тщанием – его ранние записи оказались вполне достойными, и даже не без творческой искры, – но под конец он уже таким не был. Тем не менее продолжал упорно держаться за опостылевшую практику, день за днем, сеанс за сеансом, не желая отказываться от шестизначных поступлений и всех благ материального процветания.
Интересно, подумалось мне, чем он занимался, пока пациенты изливали на него свой внутренний раздрай. Дремал, грезил наяву? Погружался в фантазии – сексуальные, финансовые, садистские? Планировал меню на ужин? Занимался арифметикой в уме? Считал овец? Прикидывал, сколько страдающих маниакально-депрессивным психозом уместится на кончике иглы? [31]
Что бы это ни было, речь явно не шла о каком-то настоящем внимании к человеческим существам, сидящим перед ним и верящим, что ему есть до них дело.
Мне сразу вспомнился старинный анекдот – тот, про двух психиатров, которые встретились в лифте в конце рабочего дня. Один молодой, новичок и явно вымотан до предела, падает с ног от усталости – галстук набекрень, волосы всклокочены. Он поворачивается и замечает второго, видавшего виды ветерана, который совершенно невозмутим, свеж и бодр – загорелый, подтянутый, прическа волосок к волоску, на лацкане благоухающая гвоздика.
«Доктор! – заклинает молодой. – Сделайте милость, расскажите, как вам это удается?»
«Что удается, сынок?»
«Так вот сидеть, час за часом, день за днем, выслушивая проблемы людей и не допуская их внутрь себя!»
«А кто их вообще слушает?» – отвечает гуру.
Смешно. Только если вы не выкладываете по девяносто баков за сеанс Мортону Хэндлеру и не получаете скрытую оценку в качестве жующего сопли нытика за свои же деньги.
Может, кто-то из персонажей его сомнительной прозы каким-то образом раскрыл обидный обман и убил его? Конечно, вряд ли стоило с такой жестокостью разделывать на мясо Хэндлера и его подругу только лишь с целью поквитаться за обиду подобного рода. Но как знать? Гнев – хитрая штука; иногда он лежит под спудом годами, и для запуска ему порой хватает вполне тривиального стимула. Случалось, что люди рвали друг друга в клочки и из-за помятого автомобильного бампера…
И все же трудно было поверить, что страдающие депрессией и психосоматическими расстройствами, чьи истории болезни я успел изучить, оказались тем материалом, из которого могли сформироваться полуночные душегубы. Правда, во что мне на самом деле не хотелось верить – так это в то, что имелось две тысячи потенциальных подозреваемых, с которыми придется иметь дело.
Было уже почти пять вечера. Я вытащил из холодильника банку пива «Курз», вынес на балкон и улегся в шезлонг, закинув ноги на перила. Пил и смотрел, как солнце опускается за верхушки деревьев. Кто-то по соседству включил панк-рок. Странно, но в хриплых воплях и ревущих аккордах никакой дисгармонии я в тот момент не ощутил.
В половине шестого позвонила Робин.
– Привет, котик. Не хочешь приехать? Сегодня вечером «Ки-Ларго» [32].
– А то, – отозвался я. – Прихватить на ужин чего-нибудь эдакого?
Она на секунду задумалась.
– Как насчет чили-догов? И пива.
– А я уже вовсю по пиву ударяю. – На кухонной стойке лежали три смятые банки «Курз».
– Дай мне время наверстать, дорогой. Увидимся около семи.
Майло не проявлялся с половины второго. Тогда он звонил из Беллфлауэра – как раз собирался опросить парня, за которым числилось семь случаев нападения на женщин с отверткой. Очень мало схожести с делом Хэндлера, но работать приходилось с тем, что есть.
Я позвонил в Западный полицейский дивизион и попросил передать Стёрджису, что вечером меня дома не будет. Потом набрал номер Бониты Куинн. Выждал пять гудков и, когда никто не ответил, повесил трубку.
Хамфри и Лорен были, как всегда, великолепны. Чили-доги вызвали у нас отрыжку, но оказались вполне ничего. Обнявшись, мы некоторое время послушали Тэла Фэрлоу и Уэса Монтгомери [33]. Потом я подобрал один из инструментов, раскиданных по студии, и поиграл ей. Робин слушала, прикрыв глаза, с легкой улыбкой на губах, потом мягко сняла мои руки с гитары и притянула меня к себе.
Я собирался остаться на ночь, но к одиннадцати уже не находил себе места.
– Что-то случилось, Алекс?
– Нет.
Это просто мой зейгарник меня дергал.
– Это то дело, так?
Я ничего не сказал.
– Я начинаю за тебя беспокоиться, сладенький. – Робин положила мне голову на грудь – приятная ноша. – Ты стал таким дерганым с того момента, как Майло во все это тебя втянул… Я никогда не знала тебя раньше, но из того, что ты мне рассказывал, это очень похоже на те старые добрые дни.
– Тот старый Алекс был не таким уж плохим парнем, – оборонительно отреагировал я.
Она благоразумно промолчала.
– Нет, – поправился я. – Тот старый Алекс был жутким занудой. Я обещаю не возвращать его назад, о’кей?
– О’кей. – Робин поцеловала меня в кончик подбородка.
– Вот и ладушки.
Но когда я оделся, во взгляде ее смешивались беспокойство, обида и смущение. Когда я начал что-то объяснять, она отвернулась. Я сел на край кровати и обхватил ее за плечи. И поворачивал до тех пор, пока ее руки не скользнули мне на шею.
– Я люблю тебя, – сказал я. – Дай мне немного времени.
Робин издала какой-то сладкий звук и обняла меня еще крепче.
Когда я ушел, она уже засыпала, а ее веки трепетали в предвкушении первого сновидения за ночь.
Я, как волк, накинулся на сто двадцать карточек, которые отложил в сторону, и проработал до ранних утренних часов. В большинстве из них тоже не обнаружилось ничего из ряда вон выходящего. Девяносто одна карточка принадлежала больным медицинского центра «Кедры-Синай», лежащим в нем по поводу различных физических заболеваний, – Хэндлера вызывали к ним в качестве консультанта, когда он трудился там в составе вспомогательной психиатрической группы. У еще двадцати диагностировали шизофрению, но все они оказались престарелыми пациентами реабилитационного центра, в котором он проработал год.