Труды и дни мистера Норриса. Прощай, Берлин
Фриц пригласил нас обоих к себе домой на чашку чая. Они с Артуром поговорили о Нью-Йорке, о живописи импрессионистов и о неопубликованных текстах людей, близких к Уайльду. Артур блистал остроумием и оказался человеком необычайно информированным. Черный глаз Фрица блестел всякий раз, как он отмечал для себя очередную эпиграмму – глядишь, пригодится, – а я не мог сдержать улыбки, довольной и гордой, ибо чувствовал личную ответственность за успех этой встречи. Мне по-детски хотелось, чтобы Артур понравился, произвел впечатление; может быть, оттого, что и сам я, в свою очередь, нуждался в каких-то окончательных для себя доказательствах.
Мы распрощались, пообещав друг другу непременно свидеться в самом ближайшем будущем. Через пару дней я случайно встретил Фрица на улице и по той радости, с которой он бросился мне навстречу, сразу понял, что он припас для меня какую-нибудь редкостную гадость. С четверть часа он весело трепался о бридже, о ночных клубах и о своем наиновейшем предмете страсти – известной в городе скульпторше; и при каждом воспоминании о том пикантном блюде, которое он оставил напоследок, его ехидная улыбка делалась все шире и шире. Наконец, он разродился:
– Кстати, ты давно видел своего приятеля, Норриса?
– Да не так чтобы очень, – ответил я. – А что?
– Да нет, ничего, – подчеркнуто медленно произнес Фриц, нахально глядя мне прямо в глаза. – Просто я бы на твоем месте был поосторожнее.
– Что ты хочешь этим сказать?
– Мне тут про него рассказывали довольно странные вещи.
– Да неужели?
– Конечно, очень может быть, что и наврали. Ты же знаешь, как верить людям.
– И знаю, как ты людей слушаешь, Фриц.
Он ухмыльнулся, я ничуть его не задел:
– В общем, поговаривают, что этот твой Норрис – не более чем дешевый мелкий жулик.
– Ну, знаешь, я бы не сказал, что «дешевый» – это самый подходящий для него эпитет.
Фриц улыбнулся, этак терпеливо и свысока:
– Ты, наверное, будешь очень удивлен, если узнаешь, что он уже успел побывать в тюрьме?
– То есть ты хочешь сказать: я должен удивиться тому обстоятельству, что твои друзья говорят, что он сидел в тюрьме. Да ничуть. Твои друзья еще и не такого могут наговорить.
Фриц не ответил. Он просто стоял и улыбался.
– И за что же, интересно знать, его, с их точки зрения, посадили? – спросил я.
– Не знаю, – все так же медленно процедил Фриц. – Но кажется, могу себе представить.
– А я не могу.
– Послушай, Билл. – Тон у него вдруг сделался совершенно серьезным. Он положил мне руку на плечо. – В общем, я хочу сказать, что дело в следующем. Оно, конечно, если речь идет о нас с тобой, нам на все это плевать, какого, в самом деле, черта? Но есть же вокруг и другие люди, о которых тоже приходится думать, разве не так? Вот представь, что будет, если Норрис зацепит какого-нибудь парня и вытрясет из него все на свете, до последнего цента?
– Это будет ужасно.
Фриц сдался. Его последний залп звучал так:
– Ну что ж, не говори потом, что я тебя не предупреждал.
– Нет, Фриц, что ты. Ни за что.
Расстались мы друзьями.
Возможно, Хелен Пратт была насчет меня не так уж и не права. Понемногу, шаг за шагом, я выстроил для Артура романтические декорации и ревниво следил за тем, чтобы никто их ненароком не опрокинул. По большому счету мне даже нравилось рядить его – про себя – в костюм опасного преступника; впрочем, всерьез я ни на минуту в эту бредовую идею так и не поверил. Все мое поколение – поколение снобов, вот только вместо аристократа мы воздвигли на пьедестал криминальную личность. А еще я привязался к Артуру из чистого упрямства. Если моим друзьям не нравится его рот или его прошлое, тем хуже для них; меня же грела мысль, что сам я, несомненно, глубже, человечней, чем они, и куда лучше разбираюсь в тонкостях людской природы. И если иногда, в письмах в Англию, я отзывался о нем как о «прелюбопытнейшем старом жулике», это свидетельствовало только лишь о желании как-то его приукрасить; сделать из него человека дерзкого и уверенного в себе, расчетливого, но способного при этом на самые безудержные порывы. Каковыми качествами он в действительности очевиднейшим и мучительнейшим образом не обладал.
Бедный Артур! Редко мне доводилось встречать на своем веку человека с такими слабыми нервами. По временам мне даже начинало казаться, что он страдает какой-то слабой формой мании преследования. Я и сейчас отчетливо вижу перед собой его фигуру: он ждет меня в укромном уголке своего любимого ресторана, усталый, отрешенный, неспокойный; руки заученно-небрежным движением легли на колени, голова склонилась набок, неловко, под этаким странным углом, как будто он к чему-то прислушивается, как будто в любой момент готов вздрогнуть от близкого звука удара. Я слышу его голос: он говорит по телефону, осторожно подбирая слова, прижав трубку как можно ближе к губам и – едва ли не шепотом.
– Алло. Да, это я. Так значит, вы видели эту партию? Прекрасно. Так – когда мы с вами сможем встретиться? Давайте в обычное время, в доме заинтересованного лица. И пожалуйста, попросите того, другого господина тоже туда прийти. Нет-нет. Герра Д. Это чрезвычайно важно. Всего доброго.
Я рассмеялся:
– Вас послушать: ни дать ни взять – заправский конспиратор.
– Да-да, вот только брать меня не стоит, – хихикнул Артур. – Да нет, уверяю вас, дорогой мой Уильям, противоправное деяние, о котором только что шла речь, заключается всего лишь в акте продажи кое-какой старой мебели, в каковой сделке я по чистой случайности оказался – э – материально заинтересован.
– Тогда чего, спрашивается, ради такой режим секретности?
– Ну, никогда не знаешь, кто может тебя подслушать.
– Да кто бы вас ни подслушал, неужели вы думаете, что это кому-то может быть интересно?
– В наши дни лишние меры предосторожности еще никому не вредили, – туманно резюмировал Артур.
К этому времени я уже успел взять у него и прочесть практически все его «занятные» книги. Дрянь по большей части была еще та. Повествование велось в неожиданно ханжеском, снобистски-жеманном, будто нарочно рассчитанном на мелких лавочников тоне, и в самых ключевых местах авторы, несмотря на искренние потуги на непристойность, впадали в совершеннейшую расплывчатость, что раздражало страшно. Кроме прочего, у Артура был полный комплект «Моей жизни и моих любовей», надписанный автором. Я спросил его, был ли он знаком с Фрэнком Харрисом. [11]
– Да, отчасти. Мы с ним не виделись несколько лет. Когда я узнал, что он умер, – это был такой шок… Он был гений в своем, конечно, роде. Бездна остроумия. Помню, однажды в Лувре он мне сказал: «Ах, мой дорогой Норрис, мы с вами – последние оставшиеся в живых из великого племени джентльменов и авантюристов». Знаете, язык у него был – как бритва. Если он кого-то припечатал, то человек помнил потом об этом до самой смерти.
– Что приводит на память, – раздумчиво продолжил Артур, – вопрос, который однажды задал мне последний лорд Дизли. «Мистер Норрис, – спросил он меня, – вы авантюрист?»
– Н-да, вопрос весьма нестандартный. Честно говоря, остроумия я здесь не вижу. По-моему, это откровенная грубость.
– Я ответил: «Мы все авантюристы. А разве сама по себе жизнь – не авантюра?» Весьма искусно, не находите?
– Иного ответа он и не заслуживал.
Артур скромно потупился, принялся разглядывать ногти:
– Мои лучшие афоризмы всегда рождались на судебной скамье.
– Вы хотите сказать, что вас судили?
– Не меня судили, Уильям. Я судился. С «Ивнинг пост», за оскорбление чести и достоинства.
– А что они такого про вас наговорили?
– Были там такие, знаете ли, грязные измышления относительно того, как осуществляется управление одним фондом – доверенное, к слову сказать, мне.
– И вы, конечно, выиграли процесс?
Артур бережно погладил пальцами подбородок.