Два ее единственных платья

 
«позволь мне говорить за другого…»
 
позволь мне говорить за другого,
как говорит тень за человека,
когда никто к нему не приходит,
когда его лицо на фотографиях
перестаёт опознаваться фейсбуком.
позволь мне с языка моего неоконченного детства
перевести на язык твоей
придуманной взрослости
эту похожую на беличий хвост
еловую ветку, этот серый песок,
пахнущий гарью и пылью.
позволь мне перестать быть собою,
стать аппликацией на белом листе тебя:
красный кривой цветочек, вырезанный
маникюрными ножницами,
жёлтый кружок в верхнем правом углу.
 
 Бабушки 
  
1
 
«в молодости: когда сидела на табуретке…»
 
в молодости: когда сидела на табуретке,
коса стелилась по полу.
в старости: помню обидчивой неопрятной старухой,
храпевшей так, что спать в одной комнате с ней
было невозможно.
рассказывала: как в январе сорок второго,
чтобы не умереть от холода,
ночью в поле снимали с убитых полушубки,
сгибая негнущиеся, замёрзшие руки,
стаскивали сапоги, разрезая верх непослушных,
окаменевших голенищ.
запомнилось: да почти ничего.
разве что: полукруглая пластмассовая гребенка в седых
стриженых волосах,
пачка пожелтевших, бесполезных, замасленных книг
                            с оторванными обложками,
перекатывающиеся в ящике серванта несколько чёрных
                                                  пуговиц.
 
2
 
«учила печь пироги – с капустой, пекла сама…»
 
учила печь пироги – с капустой, пекла сама,
отрезала половину, прикрывала мятой жирной обёрткой
                                                  от маргарина,
чтобы не пересушить,
заворачивала в старый полиэтиленовый мешок,
заштопанный толстой ниткой,
давала с собой домой гостинца:
«кто тебе будет, когда умру, такие делать?»
теперь пеку сама, когда достаю из духовки,
промасливаю корочку – все защипы и углы,
накрываю оберткой от маргарина,
чтобы не пересушить,
сверху укутываю дарёным ею вафельным сероватым
                                                  полотенцем,
с заплатами из старой простыни в розовую полоску,
вспоминаю.
и капуста нынче не та,
и радость – тоже.
 
3
 
«из гроба вставала в ночном свету…»
 
из гроба вставала в ночном свету
манила рукой ласковою рукой
белыми губами шевелила: до сих пор ничья
до сих пор хочу быть тобой
с утра оказывалось: не здесь
серый снег скрипел на зубах
за поворотом каждым в каждых словах
молодость-вертопрах
тихий сквозняк тихий точно она
пробирал до самых костей
обернувшись оказывался перед самим собой
понимая: память гибельна и нежна
 
 Из переводов А. А 
  
на старых фотографиях
глаза кажутся прозрачными и невидящими:
проведи перед лицом ладонью,
смахни паутину времени – не шелохнутся,
узнавая за твоей спиной кого-то, вглядывающегося в них:
не улыбаясь ему,
не отрывая от него взгляда:
замерший воздух, декабрьский: вспыхнувший,
                                                  прогоревший.
так кто-то много лет спустя
будет пытаться узнать в наших снимках нас же самих,
наши тепло, боль и ясность, не понимая:
вот то единственно достоверное, что осталось —
одна сидит, вторая, стоя,
опирается на её плечо.
наши невидящие глаза
видят чудовищ за твоей спиной.
 
 20 банок варенья 
  
1
 
«Когда в 1947‐м отменили карточки на хлеб…»
 
Когда в 1947‐м отменили карточки на хлеб,
они всей комнатой собрали деньги и не пошли в училище.
Днем в общежитие
пришла Марья Ивановна/Елизавета Васильевна/
                                                  Ольга Петровна
(имя не сохранилось, сколько их было, таких Марь Ванн),
узнать, что случилось,
почему пропускают занятия в нашей лучшей из стран
наши будущие лучшие жены, матери, педагоги,
открыла дверь, увидела:
на столе лежало несколько буханок хлеба,
дымились стаканы с пустым кипятком,
вокруг сидели, замерев,
Люська – с набитым ртом,
Валька – с куском хлеба в каждой руке,
Анька – только хотевшая облизнуть палец с крошками
(собрала со стола всё, чтобы ни одной не упало).
Марь Ванна тихо сказала: «Да вы сидите, сидите, ничего»,
Вышла, закрыла дверь, заплакала.
Сделала вид, что ничего не было.
Не было ничего, понимаете?
 
2
 
«В 43‐м лето оказалось очень сырым…»
 
В 43‐м лето оказалось очень сырым.
Картошка сгнила прямо на грядках —
осенью выкапывали одну слизь.
Зимой люди опухали, становились похожи
на эту картошку, которой не было:
водянистые, с земляными лицами,
с обкусанными от голода губами —
хоть чуточка какого-то мяса.
Колхозные лошади и вовсе ходить не могли.
Висели в стойлах на подвесах под живот:
В прямом смысле – между небом и землею.
В переносном смысле – между землею и небом.
Школу в деревне закрыли,
всех детей перевели в районную:
каждый день – 9 километров туда,
9 километров обратно,
каждый день – 50 грамм ржаного хлеба с полынью.
Если везло – давали кукурузный.