В плену химеры (СИ)
Урок сольфеджио. Время уже три. За окном звенит капель, её стук о подоконник врывается в помещение класса детской школы искусств вместе с перекличкой синиц. Задняя парта. Ромка сидит и рисует какую-то кракозябру в нотной тетради. Ирина Николаевна, симпатичная женщина с длинными белыми волосами, царапает мелом на серой, в разводах, доске семь линий в ряд и завиток, именуемый скрипичным ключом. Ключ? Ну это как посмотреть — сверху, или снизу. Для второго класса уже кажутся забавными подобные образные разъяснения. Сейчас очередь петь… Никак не вспоминается имя этой девочки с бантом. Лена? Лера? Алина? Светленькая, чуть рыжеватая, с карими глазами, кажется, такого сочетания ранее не примечал. И почему только теперь замечаются подобные детали?
Та волнуется, поправляет форменную жилетку, теребит край пальцами, так будто ей сейчас на сцену. Руки Ирины Николаевны опускаются на затёртые клавиши. Знакомый аккорд слетает с импровизированной сцены в углу кабинета. Задав тон, фортепиано смолкает, и пассия моя начинает, напевно проговаривая ноты. Вначале потихоньку, словно не своими устами. Петь «нотами» никто не любит.
— А теперь со словами.
Голос моей соседки необычайно сильный, необычайно звонкий, он разливается по кабинету, отвлекая ото всех мыслей. Я сижу, и сердце моё наполняется странным, возвышающим волнением, в моей груди словно застрял ком плотного воздуха, и он распирает меня изнутри, не давая дышать в обычном ритме.
— Ровно семь цветов у радуги
А у музыки семь нот…
— берёт она самый высокий момент; кажется, вот-вот в унисон ей подпоёт даже оконное стекло, треснутое после того, как в окно кабинета чем-то запустили.
Кроме неё, у нас так никто не может. Поэтому Ирина Николаевна любит её спрашивать. И да, где-то здесь зарыт корень того, почему нас с Ромкой практически не трогают. Впрочем, я более чем доволен своим положением, и завороженно слушаю этот мотив.
— Садись, отлично, — объявляет Ирина Николаевна.
В воздухе повисает затянувшаяся пауза. Ребята и девчонки втихаря поглядывают на часы. Ещё немного, и минутная стрелка достигнет крайнего левого деления. Наконец, решив, что больше ничего не успеем, Ирина Николаевна объявляет:
— Перерыв!
Все срываются со своих мест; ещё не зная, чего буду делать, вылезаю из-за парты вслед за своим приятелем, ловя взглядом ту, чей бант вот-вот скроется за дверью. Узкий проход. Дверь, ещё дверь. Умчалась куда-то по своим делам. Кажется, опоздал.
Тёмный, обшарпанный коридор. Потрескавшаяся краска на штукатурке, затёртый рваный линолеум. Свежие тёмно-красные шлепки на нём. Один. Второй.
В этот тупиковый коридор на третьем этаже, в этот полузаброшенный отнорок корпуса школы, с вечно закрытыми дверями кабинетов, которые давно не использовались по назначению, никто не ходит. Тем более во вторую смену. Разве что выяснять отношения.
Кровь. Тёплой струйкой она сочится из разбитого носа. Коснёшься рукой, чтобы вытереть — тугая боль заставляет скривить гримасу. Не сломали ли? Надо бы добраться до зеркала. Но вместо того чтобы куда-то идти, я остаюсь сидеть на полу, откинувшись к стене. Голова гудит, словно колокол, наполняясь жаром. Рука находит в кармане старый, засморканный носовой платок. Запрокидываю голову, как учил меня батя, и прикладываю грязную тряпку к ноздрям.
Не столь обидно, когда бьют за дело. Обиднее, когда просто так. Встретили, слово за слово. Ещё и гурьбой. Старше, крупнее, сильнее тебя. Не тому нас учат в книжках. Рыцарский кодекс остался где-то на средневековой арене, здесь только право силы, кто сильнее, тот — всё.
Ранний месяц поднимается над крышей, неярким молочно-белым светом озаряя окрестности. Где-то протяжно воют собаки. Стая галок и ворон облепили антенны хрущёвки. Снег. Лёд. Темнота.
Почему-то совершенно не тянет хныкать. Только злоба, только обжигающее чувство низверженной справедливости. Я сижу, в ожидании, когда тёплые сгустки немного остынут, а мозг рисует картины восстановления равновесия между добром и злом, одну за другой. Запишусь на карате, не для форсу, а упорно идти к вершине мастерства. Сделаю себе отрезок трубы, залитый свинцом, чтобы скрытно носить его… нет, скрытно не получается. Стану ментом и пересажаю эту падаль, благо есть за что. Или бандитом, втихую упокою с миром своих обидчиков в лесополосе, в разных пакетах.
Наверное, надо было бы пойти в медпункт, но в столь поздний час он у нас не работает. Как я появлюсь дома? Что скажет мать, непрестанно повторяющая, что все проблемы нужно стараться решать мирным путём? Куда теперь идти вообще, чтобы не было ещё больнее, ещё досаднее?
Ветер треплет тёмные кроны деревьев, протяжно завывает в проводах. Тусклый свет фонарей освещет тротуар, убегающий вдаль, мимо сонного квартала чужого города.
Пальто всё ещё греет мои мослы, хоть и ношу его уже лет десять бессменно, с тех пор как пошёл работать и обзавёлся первой съёмной квартирой. В чём моё предназначение на этом шарике? Что я хочу найти, хочу увидеть, скитаясь по тёмным улицам моего очередного пристанища? Вопросы вовсе не праздные, учитывая, что в моём возрасте большинство определяются с приоритетами. У кого-то это семья, дети. У кого-то любимая работа, или не любимая, но вполне денежная. У кого-то хобби, будь то музыка, литературное творчество, путешествия или исторические реконструкции, и ему хватает тех средств, которые позволяют ему просто жить и заниматься желаемым занятием. И лишь у меня ничего. Судьба даёт мне шансы выбраться из ямы, и тут же их с едкой усмешкой тролля отбирает, на финишной, казалось бы, прямой. И теперь даже на пресловутое «заняться творчеством» не тянет, ибо в этой череде мрачных дней сознание больше не осиливает построение цельных конструкций, выдавая лишь бессвязные фрагменты желаемой картины.
Я пытаюсь разобраться, почему так происходит, но не нахожу никаких ответов, лишь глубже погружаюсь в чёрный омут.
Открыл ещё одну бутылку. Плевать на ментов, плевать на всё. В этом городе хотя бы пиво хорошее. И недорогое. Вывеска большого универмага мигает нитью лампочек; весёлый неоновый снеговик будто бы приглашает зайти, но двери закрыты, и за ними темно. Хорошо, что рядом, под тенью лип, незаметно притаилась лавочка, есть где присесть. И кажется, здесь поменьше ветра.
Красивый сквер. Ещё и с чугунным декоративным паровозом на постаменте, стилизованным под изобретение Черепановых — с высокой трубой, большими спицевыми колёсами. Говорят, потереть шатун паровоза — на счастье. Я в это не верю. Но всё равно подхожу и трогаю отполированный до блеска металл. Пока никто не видит.
Невозможность что-либо изменить. Вот что огорчает. Словно поросёнок, сидящий в ящике, которого каждый раз, когда тот суёт свой пятак через верх, крепкие руки хозяюшки осаживает назад. Это ли называть свободой? Тысяча чертей, почему так? Свет фар автомобилей проносится в стороне, разноцветные огни бегут один за другим. Кто-то буквально притягивает в свои руки удачу, для кого-то даже с боем не вдруг возьмешь хотя бы какое-то место под солнцем. С некоторых пор слово «богатый», так же как и слово «муж», действуют на мой разум, как на быка красная тряпка тореадора. Воспоминания о сегодняшнем походе на биржу труда, тягучая боль в ногах, льющиеся из наушников неторопливые гитарные переборы Холстинина и абсолютное одиночество, вводили в такое своеобразное состояние, когда больше не хочется никуда идти, лишь пялиться стекленеющим взглядом на чёрные глыбы многоэтажек, стройные ряды огней, да облака, которые ветер быстро гнал по тёмному небу прочь.
«Скоро в магазинах сети «Колесо» — акция — скидка 30% на каждый третий товар!» — кричит реклама. Ветер усиливается; вершины пирамидальных тополей сгибаются под его порывами, словно волосы под гребёнкой, но здесь, за частоколом веток черёмухи, он уже не столь страшен.
Что есть время? Мера действия, мера преобразования? В чём оно в действительности измеряется? Если каждое действие во вселенной будет происходить реже, то и течение времени как бы замедлится. А если совсем ничего не будет происходить, то — остановится? Каково оно, время, с точки зрения человека, который лежит на диване, предаваясь воспоминаниям, или оператора атомной электростанции, лихорадочно пытающегося разобраться в ситуации за секунды до аварии? Надо полагать, весьма разное.