Озябнуть в Зимбабве

И добавила:
– Действительно, однажды она стала свидетелем поджога. Но ведь это было так давно… Четыре года назад!
Лизавета размешивала сахар в маленькой, почти крошечной чашечке, в которой плескалась чернота.
– Расскажи про этого… клиента, – попросила я.
– Совершеннолетний. Вроде не дебил. Я знаю только то, что в новостях видела. А вчера Прохорыч сказал, что его отправляют к нам. Вот и всё.
– А что было в новостях? Этот маньяк – такая знаменитость?
– Помнишь, по «Пятому каналу» передавали, что автосервис сгорел со складами? Этот тип его поджёг! Ущерб нанёс – мама не горюй. Он, наверное, до конца своей жизни теперь отрабатывать будет…
– Если мы не отмажем, – уточнила я. – То есть, если признаем вменяемым.
Приятно всё-таки чувствовать, что судьбы других зависят от тебя.
В дверь до пояса просунулся тощий вертлявый лаборант, похожий на диккенсовского Урию Гипа 5, и торчал несколько секунд, переводя подслеповатый взгляд с меня на Лизавету и снова на меня.
Мы лаборанта не любили. Он постукивал начальству: на Сергея Александровича – за курение в кабинете, на меня – за опоздания, на Прохорыча – за взятки в виде коньяка. Только Лизавете, единственной неподсудной из нас (она не пила, не курила – а главное, была племянницей крупного ведомственного чиновника), Урия Гип не делал гадостей. Впрочем, она его тоже терпеть не могла.
– Елизавета Ивановна, вас ждут все, – прогундосил лаборант. – Пора начинать!
После Лизаветиной экспертизы в тот день была ещё одна, с моим участием. Когда я вернулась, Лизавета перед зеркалом повязывала шарфик поверх серого пальто.
– Я побежала, – проговорила она. – Завтра твоего нового подопечного на девять утра записали – не опаздывай, пожалуйста.
Утренняя встреча с огнепоклонником? Уже бодрит.
– Кстати, – спохватилась Лизавета, – тебе звонили по межгороду. Какой-то непонятный тип. Голос глухой, говорит с запинками. То ли пьющий, то ли с мозговым кровообращением что-то. Сначала постеснялся представиться. Но я сказала, что в таком случае ничего тебе передавать не буду.
Да, приходится осторожничать. Были случаи, когда обиженный пациент приходил в стационар, чтобы «разобраться» с кем-то из нас. А бывало, на нас жаловались в прокуратуру. «О-о, новое дело шьют, – кривясь и ёрничая говорил Сергей Александрович, читая очередное «письмо счастья» (почему-то они все сыпались исключительно на его круглую голову – вероятно, пациентов он «обидел» побольше других). – Если помните, лечился у нас два года назад такой Н. – алкаш с отнимающимися ногами. Я ему, болезному, так и написал: алкогольная полиневропатия… Через два года алкаш обиделся, накатал на меня жалобу: мол, не алкаш я – я хороший»…
– Как он представился? – спокойно спросила я.
Но подо мною вдруг качнулся пол, как будто завтрашний огнепоклонник уже сидел передо мной.
– Шипицын… Нет, Шпилицын, – проговорила Лизавета, полистав свои записи. – Геннадий Варфоломеевич. Тебе это о чём-нибудь говорит?
– Варфоломеевич? Боюсь, что ни о чём…
И вдруг в голове моей, у левого уха, звонко лопнул воздушный шарик.
– Шпалицын? – подскочив, закричала я. – Геннадий? Генка?
Лизавета пожала плечами. Может, и Шпалицын. Может, и Генка… Ей-то что?
– А свой номер он не оставил?
На секунду примерещилось, что это Генку приведут ко мне на экспертизу…
– Не оставил, – Лизавета, повернувшись к зеркалу, поправила шарфик. – Пообещал, что перезвонит. Я сказала – лучше завтра после одиннадцати, когда ты освободишься от своего поджигателя.
Генка тоже был поджигателем. Разумеется, об этом Лизавета ничего знать не могла.
 
5. Девочка-отличница
 
Мама Лида была девочкой-отличницей. Она закончила школу с золотой медалью, а институт – с красным дипломом.
Девочка-отличница – это почти диагноз. Из девочек-отличниц обычно вырастают отличницы-мамы. Такая мама лучше всех на свете знает, что полезно для её ребёнка. Она знают это гораздо лучше самого ребёнка. Даже давно выросшего. Даже сорокалетнего.
 
А пока чадо – клоп, ходящий в детский сад, о чём тут, вообще, говорить?
– Я до трёх месяцев не подпускала к тебе никого, – хвасталась мама. – Ни бабушку, ни няню. Сама пеленала, купала, гуляла. Ни разу не отлучилась от тебя, пока ты была крохой…
Зато потом маме пришлось меня оставить в Майкопе надолго. Чтобы забрать – чудовище.
Для отличницы это было поражение. Лида начала борьбу с одичавшим, своевольным существом. Её ребёнок должен был стать воспитанным, дисциплинированным, сознательным (Лиде нравилось это слово) в рекордный срок. Но для этого следовало сделаться для дочери непререкаемым авторитетом.
– Знаешь, кто у тебя мама? Нет, ты не знаешь, – говорила мне мама. – Все знают, а ты – нет!
Я, приоткрыв рот, смотрела на неё, ковыряя ложкой кашу.
– Да, твою маму все знают, – молодая Лида лукаво улыбалась, взмахивая длинными изогнутыми ресницами. – Вся Москва и весь Париж!
– А Ленинград – весь? – спрашивала я.
– Конечно, и Ленинград знает. Только ты никому не говори, – поспешно добавляла мама. – А то другим ребятам будет обидно. Ты не должна задаваться из-за того, что у тебя особенная мама, понимаешь? Ты просто должна меня беспрекословно слушаться.
Когда приезжала в командировку мамина ленинградская подруга Инга и привозила моего «жениха» Ярека, мальчика на год старше меня, мы не расставались ни на день. Днём вместе ходили в детский сад, а вечером проводили время в нашем дворе. Ярек был первым, кому я открыла тайну: мою маму знают вся Москва и весь Париж!
Ярек, разумеется, поверил и обещал никому об этом не рассказывать. Правда, в тот же день он устроил истерику тёте Инге.
– А тебя знают вся Москва и весь Париж? – выпытывал Ярек у матери.
– Нет, конечно. Чего выдумал, – засмеялась тётя Инга, закручивая пряди волос на термобигуди. – Делать им там больше нечего, как какой-то разведёнкой интересоваться. В Париже особенно…
– Ну как же так?! Почему тебя не знают вся Москва и весь Париж? – разрыдался Ярек. – Ну почему, мама? – повторял он снова и снова, топая ножкой.
Тётя Инга ничего не поняла, однако расстроилась, записала Ярека на приём к неврологу и рассказала о случившемся моей маме.
Вечером довольная мама укоризненно говорила мне:
– Видишь, как плохо, что ты разболтала нашу тайну. Тебе не жалко своих друзей? Хочешь, чтобы они страдали, как Ярек?
Я трясла головой: не хочу! Мне было жалко Ярека и очень стыдно.
– Нельзя хвастаться тем, что имеешь, – наставляла мама. – Гордись тем, что ты умеешь!
Но я пока ничего не умела. Правда, мама учила меня складывать буквы, считать с помощью счётных палочек и определять время на картонном циферблате. Циферблат она смастерила сама, и я увлечённо передвигала стрелки, когда мама требовала выставить то или иное время. Скоро, очень скоро я буду гордиться тем, что умею!
– Мама, – в другой раз спросил Ярек у тёти Инги, – это правда, что тётя Лида Каткова – поразительно красивая женщина?
Вот тогда-то тётя Инга догадалась, откуда ветер дует.
– Научила детей, – упрекнула она мою маму. – Внушаешь дочке всякую ерунду, а она во дворе всем разбалтывает. Как тебе не стыдно?
Тётя Инга вытащила зеркальце. «Поразительной красоты», конечно, не увидела, но то, что увидела, было очень даже неплохо: чёрные кудри, чёрные ресницы, некрупный породистый нос. Ничем не хуже «поразительно красивой» Лиды. Ничем!
– Я никого ничему не учила, – с достоинством отвечала Лида. – Дети впитывают всё, что видят вокруг, и делают собственные выводы.
 
И она, как бы невзначай, сладко потянулась, чтобы бюст под клетчатой ковбойкой «заиграл», закачался перед глазами соперницы. Та мгновенно скисла.
А я смотрела, слушала и думала: конечно, мама права! Вокруг нет никого красивее, никого лучше мамы. В Москве и Париже ведь не дураки сидят.