Будет кровь

— Если она бывшая жена, зачем вы идете к ней в гости?

— Она мне по-прежнему нравится.

— Вы не ссоритесь?

— Раньше ссорились. А когда развелись, подружились.

— Мисс Гордон иногда угощает нас с Ронни имбирным печеньем. Ронни — это мой младший брат. Я больше люблю «Орео», но…

— Но печенье так здорово хрустит, да? — улыбнулся Марти.

— Нет, оно не хрустит. Пока не начнешь жева…

Фонари разом погасли, и бульвар погрузился во тьму. Свет во всех окнах тоже погас. В городе и раньше случались перебои с электричеством, однажды света не было восемнадцать часов, но энергоснабжение всегда восстанавливалось. Марти сомневался, что оно восстановится на этот раз. Может, и восстановится, но у него было предчувствие, что электричество, которое он (как и все остальные) всю жизнь принимал как данность, отрубилось уже окончательно, следом за Интернетом.

— Вот засада, — сказала девочка.

— Иди домой, — посоветовал Марти. — Без фонарей темновато кататься на роликах.

— Мистер? Все будет хорошо?

Своих детей у Марти не было, но он двадцать лет проработал учителем в школе и был убежден, что детям надо говорить правду, когда им уже есть шестнадцать, а когда они младше, как эта девчушка, зачастую правильнее будет солгать.

— Конечно.

— Смотрите! — Она указала на что-то пальцем.

Он проследил взглядом за направлением ее дрожащего пальчика. В темном эркерном окне углового дома на углу Ферн-лейн медленно проявилось лицо, сложенное из теней и светящихся белых линий, как эктоплазма на спиритическом сеансе. Улыбка на круглом лице. Очки в черной оправе. Ручка в руке. Сверху надпись: «ЧАРЛЗ КРАНЦ». Снизу: «39 ПРЕКРАСНЫХ ЛЕТ! СПАСИБО, ЧАК!»

— И так повсюду, — прошептала девочка.

Она не ошиблась. Чак Кранц проступал в каждом окне всех домов на Ферн-лейн. Марти оглянулся и увидел светящуюся дугу из лиц Чака Кранца, протянувшуюся вдоль всей главной улицы микрорайона. Дюжины Чаков, может быть, сотни. Тысячи, если подобное происходило по всему городу.

— Иди домой. — Марти больше не улыбался. — Иди домой к маме и папе, малышка. Иди быстрее.

Она укатила прочь, колеса роликов шелестели по тротуару, волосы развевались за спиной. Марти смотрел ей вслед, пока ее красные шорты не растворились в сгущавшемся сумраке.

Он быстро пошел в ту же сторону, куда умчалась девочка, под взглядом улыбчивого Чарлза «Чака» Кранца в каждом окне. Чака в его белой рубашке и темном галстуке. Ощущение было не из приятных: словно за ним наблюдала толпа призрачных клонов. Марти был рад, что на небе не видно луны; а что, если бы лицо Чака Кранца появилось еще и на ней? Как бы он справился с этим?

У дома номер 13 он не выдержал и сорвался на бег. Подбежал к дому Фелисии, крошечному двухкомнатному коттеджу, и постучал в дверь. Подождал, вдруг испытав уверенность, что она еще не вернулась с работы, может, осталась на вторую смену, но потом услышал ее шаги. Дверь распахнулась. Фели держала в руке свечу, озарявшую ее испуганное лицо.

— Марти, слава богу. Ты их видишь?

— Да.

В ее окне он тоже был. Чак Кранц. Улыбающийся. С виду — типичный бухгалтер. Человек, который и мухи не обидит.

— Они появились… сами собой!

— Я знаю. Я видел.

— Только здесь, у нас?

— Мне кажется, повсюду. Мне кажется, это почти…

Она обняла его, затащила в дом, и он был рад, что она не дала ему договорить это последнее слово: конец.





2


Дуглас Битон, профессор философии на кафедре философии и религии в Колледже Итаки, сидит в больничной палате и ждет, когда умрет муж его сестры. Тишину нарушает лишь непрерывное бип… бип… бип… кардиомонитора и медленное, затрудненное дыхание Чака. Почти все аппараты уже отключены.

— Дядя?

Дуг оборачивается и видит в дверях Брайана, в школьной куртке и с рюкзаком.

— Тебя отпустили с уроков?

— Да. Мама мне написала, что дает разрешение на отключение от аппаратов поддержки. Они уже?..


— Да.

— Когда?

— Час назад.

— А где мама?

— В часовне внизу. Молится за его душу.

И, наверное, молится еще и том, чтобы это было правильное решение, думает Дуг. Потому что это действительно непростое решение, и даже если священник тебе говорит, да, так можно и нужно и пусть Бог позаботится об остальном, все равно есть ощущение, что это неправильно.

— Мы договорились, что я сразу ей напишу, когда мне покажется, что он… — Дуг беспомощно пожимает плечами.

Брайан подходит к койке и смотрит на белое, неподвижное лицо отца. Сейчас, без строгих очков в черной оправе, папа выглядит совсем юным. Уж точно не таким взрослым, чтобы иметь сына-девятиклассника. Он сам похож на мальчишку из старших классов. Брайан берет папину руку и легонько целует шрам-полумесяц на тыльной стороне кисти.

— Такие молодые, как он, не должны умирать, — говорит Брайан, понизив голос, словно отец может его услышать. — Господи, дядя Дуг, ему прошлой зимой только исполнилось тридцать девять!

— Присядь, — говорит Дуг, похлопав по стулу рядом с собой.

— Это мамино место.

— Когда она придет, ты его ей уступишь.

Брайан снимает рюкзак и садится.

— Как по-твоему, сколько ему осталось?

— Врачи говорят, это может случиться в любую минуту. Скорее всего сегодня. Ты ведь знаешь, что его держали на аппарате искусственного дыхания. И кормили внутривенно. Ему… Брайан, ему не больно. Уже не больно.

— Глиобластома, — с горечью произносит Брайан. Он смотрит на дядю мокрыми от слез глазами. — Почему Бог забирает папу? Объясни мне, дядя Дуг.

— Не могу. Пути Господни неисповедимы. Это великая тайна.

— В жопу такую тайну, — говорит Брайан. — Тайны хороши в книгах, а в жизни они не нужны.

Дуг кивает и обнимает Брайана за плечи.

— Я понимаю, тебе тяжело, малыш. И мне тоже тяжело. Но у меня нет другого ответа. Жизнь — это тайна. И смерть — тоже тайна.

Они умолкают, слушают непрерывное бип… бип… бип… и хриплое, медленное дыхание Чарлза Кранца — Чака для жены, брата жены и друзей. Это дыхание — последнее взаимодействие его тела с миром, каждый выдох и вдох (как и сердцебиение) управляется угасающим мозгом, в котором еще происходят какие-то единичные процессы. Человек, всю жизнь проработавший в бухгалтерии Трастового банка Среднего Запада, завершает финальную смету: невеликий доход, крупные издержки.

— Считается, что в банке нет места чувствам, — говорит Брайан, — но папу там действительно любили. Они прислали тонну цветов. Их отнесли на террасу, потому что в палате нельзя ставить цветы. Почему? Они боялись, что у него разыграется аллергия?

— Он любил свою работу, — говорит Дуг. — Может быть, во вселенских масштабах она была не так уж важна. В смысле, ему бы точно не дали Нобелевскую премию или Президентскую медаль Свободы. Но он любил свою работу.

— И танцевать, — говорит Брайан. — Он любил танцевать. Он хорошо танцевал. И мама тоже. Она говорила, что они с папой шикарно отплясывали вдвоем. Но он все равно танцевал круче, так она говорила.

Дуг смеется.

— Он называл себя Фредом Астером для бедных. А в детстве он обожал игрушечные поезда. У его зэйдэ был целый набор. В смысле, у дедушки.

— Да, — говорит Брайан. — Я знаю о его зэйдэ.

— Он прожил хорошую жизнь, Брай.

— Только очень короткую, — отвечает Брайан. — И он столько всего не успел. Не проехал на поезде через Канаду, хотя очень хотел. Не побывал в Австралии, хотя тоже очень хотел побывать. Он не придет на мой выпускной в школе. У него не будет прощального вечера по случаю выхода на пенсию, когда все веселятся, и произносят шутливые речи, и дарят новоиспеченному пенсионеру золотые… — он вытирает глаза рукавом, — золотые часы.

Дуг еще крепче сжимает плечи племянника.

— Я хочу верить в Бога, дядя Дуг, и вроде как верю, но мне непонятно, почему все должно быть вот так. Почему Бог допускает такое горе? Это великая тайна? Ты философ, профессор, и это все, что ты можешь мне сказать?

Да, думает Дуг. Потому что смерть разбивает всю философию в пух и прах.

— Знаешь, как говорят, Брайан: смерть забирает и лучших, и всех подряд.

Брайан пытается улыбнуться.

— Если ты стараешься меня утешить, надо стараться получше.

Но Дуг как будто его не слышит. Он смотрит на своего зятя, к которому всегда относился как к брату. Который любил и берег его сестру. Который помог ему начать свой бизнес, и это самое малое из всего, что он сделал. Они хорошо провели время вместе. Времени было не так уж много, но, похоже, придется с этим смириться.

— Человеческий мозг ограничен — это всего-навсего сгусток губчатой ткани внутри костяной коробки, — но разум не ограничен ничем. Его емкость колоссальна, его фантазия поистине беспредельна. Я думаю, что, когда человек умирает, рушится целый мир. Мир, который он знал и в который верил. Ты только представь: миллиарды людей на Земле, и каждый носит в себе целый мир. Миллиарды миров, созданных человеческим разумом.

— И теперь папин мир умирает.