Дань псам. Том 2

– У него теперь новое имя, – вмешался Раллик, все-таки кивнув. – И он его честно заслужил.

– Да – Резчик, – сказал Крупп.

Колл поглядел на одного, на другого и откинулся на стуле. Он вдруг постарел на сотню лет, плечи поникли; он потянулся за бутылкой и наполнил кубок.

– Будут последствия. Видикас… не один. Ханут Орр, Шардан Лим. Что бы ни случилось, будет шум… Нижние боги, это будет заваруха.

Раллик хмыкнул.

– Ханут Орр и Шардан Лим. Я встану у них на пути, когда придет время.

Глаза Колла вспыхнули.

– Резчик ушел. Ладно. Мы можем об этом позаботиться… ты можешь, я имею в виду. Я-то бесполезен – как и всегда. – Он откинулся на спинку стула – стул затрещал – и огляделся. – Да что с этим вином? Оно не действует.

– Мурильо, – сказал Крупп, – не понравилось бы, если бы ты стоял пьяный, когда его понесут в склеп. Чти его память, Колл, сейчас и впредь.

– Отвали, – последовал ответ.

Тыльной стороной затянутой в перчатку ладони Раллик Ном крепко ударил Колла по лицу, заставив отшатнуться. Колл в ярости потянулся к богато украшенному ножу на поясе. Оба мужчины вскочили, пожирая друг друга глазами.

– Прекратите!

Бутылка разбилась о пол, залив вином ноги Коллу и Раллику. Оба повернулись к Мизе, и она прорычала:

– Давай, Колл, пей и захлебнись! А остальные пока пусть проявят уважение и отнесут его в склеп – телега гробовщика уже здесь. Пора настала – не для вас, а для него. Для Мурильо. Вы прожуете этот день, и уж он вас никогда не оставит. И – Худов дух – я тоже.

Колл опустил голову, сплюнул кровь и сказал:

– Ладно, давайте. Ради Мурильо.

Раллик кивнул.

Ирильте за стойкой вдруг стало плохо. От рвотных звуков и кашля все замолчали.

Колл выглядел смущенным.

Крупп положил ему руку на плечо. И советник тут же заплакал – так горько, что смотреть на него было невозможно, не разорвавшись на части. Раллик отвернулся, закрыв лицо руками.

Живые скорбят не вместе. Каждый скорбит в одиночку, даже если все оказались в одном месте. Горе – самое одинокое из чувств. Горе разобщает людей, и любой ритуал, любой жест, любое объятие – безнадежная попытка преодолеть это разобщение.

Ничто не помогает. Формы крошатся и рассыпаются.

Столкнуться со смертью – значит остаться одному.



Как далеко может забраться потерянная душа? Хватке казалось, что она сначала очутилась в далеком замороженном мире, пробираясь в глубоком – по бедра – снегу; вокруг завывал пронизывающий ветер. То и дело она падала, и жесткий наст царапал кожу – Хватка была голой, кончики застывших пальцев почернели. Почернели и пальцы ног, и ступни; кожа потрескалась, лодыжки распухли.

Два волка шли по ее следу. Непонятно, откуда она знала это, но знала. Два волка. Бог и богиня войны, Волки Зимы. Они выслеживали ее, как соперницу, – но она ведь не Взошедшая и уж точно не богиня. Когда-то она носила торквесы, присягала Тричу – и теперь это было ее клеймо.

Войны не может быть без соперника, без врага – это так же верно в царстве бессмертных, как и среди смертных. Пантеон всегда отражает природу бесчисленных аспектов. Его грани несут безошибочную правду. Зимой война – это безжизненный холод мертвой плоти. Летом война – гниющая куча, окруженная тучами мух. Осенью поле битвы засеяно мертвыми телами. Весной война всходит заново на тех же полях – на плодородной почве.

Хватка пробиралась по темному лесу из елей и пихт. Пальцы один за другим отваливались. Она спотыкалась о пни. Зима атаковала ее, зима была врагом, а волки подбирались все ближе.

Дальше – горный перевал; короткие вспышки просветления, и каждый раз, выныривая из забвения, она обнаруживала, что пейзаж изменился. Кучи валунов, длинные гряды, рваные пики над головой. Извилистая тропинка резко пошла вниз, мимо сосен и дубов. Звериный вой остался высоко, далеко позади.

Буйная зеленая долина была невероятно близко к заснеженным вершинам и метели – или Хватка оказалась на другом континенте. Руки были целы, босые ноги погружались в теплую глину. Вокруг жужжали насекомые.

В чаще раздался звериный кашель, тяжелый рык большой кошки.

Новый охотник нашел ее.

Хватка спешила, словно ее ждало другое место, убежище, пещера, войдя в которую, можно выйти с другой стороны, возродиться. И увидела среди мха, чернозема и сгнивших поваленных деревьев мечи, инкрустированные клинки, покрытые мхом крестообразные гарды и позеленевшие эфесы. Мечи всех стилей, так проржавевшие, что уже не годились для боя.

Снова кошачий рык, на сей раз ближе.

Паника охватила Хватку.

Увидев свободное место высокой волнующейся травы, она юркнула с тропинки в изумрудную зелень.

Что-то застучало за спиной – смертельно быстро.


Хватка закричала и упала на землю.

Вокруг раздались резкие, лающие голоса, им ответил рык – совсем рядом. Хватка перевернулась на спину. Ее окружали человекообразные фигуры; они скалили зубы и тыкали закаленными остриями копий в сторону леопарда, припавшего к земле всего шагах в трех от Хватки. Зверь прижал уши, сверкая глазами. Затем мигом исчез.

Хватка с трудом поднялась на ноги – и оказалось, что она возвышается над этими людьми, хотя они все были взрослые – это было видно даже через покрывавшую их густую шерсть. Пять женщин, четверо мужчин; и женщины были явно сильнее, с крепкими бедрами и широкими грудными клетками.

Светящиеся карие глаза смотрели на нее с каким-то почитанием, а потом тупыми концами копий ее подтолкнули на дорожку, пересекавшую тропу, по которой она шла. «Не очень похоже на почитание». Острия угрожающих копий были смазаны чем-то черным. «Я пленница. Ужасно».

Ее подгоняли по тропинке, которой явно не пользовались люди роста Хватки, и ветки то и дело хлестали ее по лицу. Вскоре они достигли еще одной поляны – у подножия утеса. Широкая каменная плита торчала над входом в пещеру, из которого валил дым. У входа присели на корточках две старухи, а из-за их спин выглядывала стайка детишек.

На удивление, дети не галдели возбужденно – да и вообще не было никаких звуков, и Хватку внезапно охватило подозрение: эти существа не были здесь хозяевами. Нет, они вели себя как жертвы. По бокам от входа были навалены камни – ими закрывали вход с наступлением сумерек.

Конвоиры впихнули ее в пещеру. Пришлось нагнуться, чтобы не оцарапать голову о низкий закопченный потолок. Дети разбежались в стороны. Не считая мерцания в глубине, пещера была темна. Кашляя от дыма, Хватка двинулась вперед, вокруг очага, и дальше – в глубину. Древки копий подгоняли ее. На утоптанном полу под ногами не было камешков, но уклон становился все круче, и она чувствовала, что скользит, не находя опоры.

Внезапно древко копья с силой ткнуло ее в спину.

Закричав от испуга, Хватка качнулась вперед, заскользила по мокрому полу, как по маслу. Она пыталась ухватиться за что-нибудь, но руки напрасно молотили по воздуху – и тут пол под ногами исчез, и она полетела вниз.

Внезапное падение Драсти быстро завершилось на острых камнях. Спина покрылась ранами, а заодно бедро и лодыжка. Удар оглушил его. Он еле расслышал, как что-то упало на камни рядом с ним, с ужасным хрустом.

Он смог пошевелиться. Боль от ран жгла его, и он ощущал, как струится кровь, однако, похоже, кости были целы. Он медленно пополз в ту сторону, куда упал Бэйниск, и услышал прерывистое дыхание.

И вот руки нащупали теплую плоть – мокрую и разодранную. Плоть дрогнула под его пальцами.

– Бэйниск!

Тихий стон и всхлипывание.

– Бэйниск, это я. Мы внизу – мы сбежали.

– Драсти? – От слабости и боли голос был неузнаваем. – Расскажи…

Драсти потянулся к Бэйниску, разглядев смутный силуэт. Лицо Бэйниска было повернуто к нему, и Драсти, сев на колени, охватил руками голову друга – чувствуя, как странные осколки смещаются под ладонями, под пропитанными кровью волосами Бэйниска, – и очень, очень осторожно положил голову друга себе на колени.

– Бэйниск…

Половина лица Бэйниска была совершенно разбита. Странно даже, что он еще мог говорить.

– Я видел сон, – прошептал он. – Сон о городе. Плыл по озеру… куда волна несет. Расскажи, Драсти, расскажи мне о городе.

– Скоро сам увидишь.

– Расскажи.

Драсти погладил лоб друга.

– В городе… Ох, Бэйниск, в городе полно магазинов, и у всех денег немерено, и покупай что хочешь. Золото и серебро, прекрасное серебро, и люди рады отдать их любому, кто пожелает. Никто ни о чем не спорит – а зачем? Нет голода, нет боли – никакой боли, Бэйниск. В городе у каждого ребенка есть мама и папа… и мама любит сыночка – всегда, а папа ее не насилует. И можешь выбирать, каких захочешь. Красивая мама, сильный, большой папа – они рады будут заботиться о тебе, – ты увидишь, ты обязательно увидишь.

Они постараются, чтобы тебе было хорошо. Они увидят, какое у тебя чистое, золотое сердце, потому что ты всегда только и хотел помочь, ведь ты не хотел быть обузой, а если бы ты помогал, они любили бы тебя и хотели, чтобы ты остался с ними, жил с ними. А если не получится, значит, ты, ну, просто мало старался. Старайся лучше, изо всех сил.

Ох, Бэйниск, в городе… там мамы…

Он замолк – Бэйниск больше не дышал. Его переломанное тело неподвижно распласталось на острых камнях, голова тяжело давила на колени Драсти.

Давайте оставим их.



Город, ах, город. Сумерки сгущаются, просыпаются голубые огни. Фигуры стоят на кладбище среди даруджийских склепов и молча наблюдают, как рабочие снова запечатывают двери склепа. Над головой порхают скворцы.

Внизу у гавани женщина легко шагает к пристани, глубоко вдыхает грязный воздух и отправляется на поиски сестры.

Ожог и Лефф нервничают у ворот усадьбы. В эти ночи они почти не разговаривают. Торвальд Ном не находит себе места. Он не уверен, нужно ли идти домой. Ночь началась странно, тяжело, и нервы его не в порядке. Мадрун и Лазан Двер бросают кости о стену, пока Наученный Замок на балконе ведет наблюдение.

Ваза Видикас сидит в своей спальне и держит в руках стеклянный шар, глядя на спрятанную в хрустальной сфере луну.

В комнате над таверной Дымка сидит рядом с неподвижным телом любовницы и всхлипывает.

Внизу Дукер медленно поднимает взгляд на Рыбака, который, обняв лютню, запевает.

В таверне «Феникс» старая, изнуренная женщина, поникнув головой, шаркает в свою каморку и опускается на кровать. Бывало на свете так, что любовь не находила голоса. Бывали тайны, так и не раскрытые, и что толку? Она не была томной красавицей. Она не блистала умом. Ей то и дело изменяла храбрость – но только не сейчас, когда она ведет острыми лезвиями по запястьям, под нужным углом, и наблюдает, как утекает жизнь. Ирильте кажется, что этот последний жест – лишь формальность.

Через Двуволовые ворота Беллам Ном выходит на дорогу. Из лачуги прокаженных доносятся всхлипывания. Ветер стих, запах гниющей плоти висит густой и неподвижный. Беллам Ном торопится проскочить мимо, как любой юнец на его месте.

Гораздо дальше по дороге Резчик скачет на коне, украденном из конюшни Колла. В груди кипит гнев, но застывшее сердце подобно холодному камню.