Дань псам. Том 2

– Это… да какая разница?

Он ждал.

– Мне было… любопытно. И потом, когда видишь, что мир наполнен силами, которых большинство не видит и о которых не думает, – как не пожелать изучить их? Проследить узоры, распутать паутину существования – это все равно что строить механизм; понять – это уже удовольствие.

Он фыркнул.

– Значит, было любопытно. А вот скажи: когда ты говоришь с духами, когда вызываешь их и они приходят без принуждения – как по-твоему, почему они так поступают? Потому что они любопытны, как и ты.

Она сложила руки на груди.

– Ты хочешь сказать, что я пытаюсь найти значение в чем-то совершенно бессмысленном. Медведь чует мой запах и подходит, чтобы рассмотреть повнимательней.

Карса пожал плечами.

– Так и бывает.

– Не уверена.

– Да уж. – Карса улыбнулся. – Ты действительно от мира сего, Самар Дэв.

– И что это должно означать?

Карса повернулся к Погрому и погладил шею коню.

– Тисте эдур проиграли. Они не были достаточно основательны. Они оставили в покое цинизм и думали, что победят его только силой своей чести. Однако цинизм превратил их честь в пустое место. – Карса обернулся. – То, что было силой, превратилось в притворство.

Она озадаченно покачала головой.

К ним подошел Путник, и лицо его странно изменилось. Увидев это, Карса на мгновение прищурился, а потом отвел взгляд.

– Возможно, медведь пришел тебя предупредить, – сказал он Самар Дэв.

– О чем?

– О чем еще? О войне.

– О какой войне?

От ее крика Погром дернулся, и Карса ухватил коня за густую гриву, чтобы успокоить. Затем забрался на спину коню.

– О той, которая грядет, я думаю.

Самар Дэв посмотрела на Путника и словно только теперь заметила произошедшую с ним перемену.

Под внимательным взглядом Карсы она подошла к Путнику.

– В чем дело? Что произошло? О какой войне он говорит?

– Надо идти, – сказал он и повернулся.

Самар Дэв могла заплакать. Могла завизжать. Ничего этого она делать не стала, и Карса кивнув сам себе, протянул вниз руку.

– Этот поток, – пробормотал он, – принадлежит ему, а не нам. Езжай со мной, ведьма, ты не жертвуешь ничем ценным.

– Нет?

– Нет.

Она помедлила, а потом шагнула вперед и ухватилась за его руку.

Когда она уселась за его спиной, Карса отклонился в сторону и, повернувшись к ней, улыбнулся.

– И не ври. Уже ведь лучше, правда?

– Карса… что случилось с Путником?

Он подобрал повод и посмотрел вперед.

– Тени, – сказал он, – бывают жестоки.



Овраг с трудом открыл то, что считал глазом. Своим глазом. Драконус, стоя над слепым тисте анди, Кадаспалой, нагнулся и приподнял визжащее создание за тощую шею.


– Проклятый дурак! Ничего не выйдет, не видишь, что ли?

Кадаспала только захрипел в ответ.

Драконус еще мгновение хмурился на тисте анди, а затем снова швырнул его на груду тел.

Овраг хрипло рассмеялся.

Драконус пронзил Оврага гневным взглядом и сказал:

– Он пытался создать здесь проклятого бога!

– Который будет говорить, – отозвался Овраг, – моими устами.

– Нет, не будет. Не попадись в эту ловушку, маг. В этом месте ничего не создашь…

– Какая разница? Мы все скоро умрем. Пусть бог откроет глаза. Моргнет раз-другой, а потом подаст голос… – Овраг снова засмеялся. – Первый крик, он же последний. Рождение и смерть – а между ними ничего. Есть ли что-нибудь трагичнее, Драконус? Хоть что-нибудь?

– Драгнипур – ничья не утроба, – сказал Драконус. – Кадаспала, это просто клетка. Чтобы содержать Тьму внутри, а Хаос снаружи. Последний, отчаянный барьер – единственный дар, который мы могли предложить. Врата, уставшие от странствий, должны найти дом, убежище – крепость, пусть даже из плоти и костей. Этот орнамент, Кадаспала, должен был противостоять Хаосу – две несовместимые силы, ведь мы говорили…

– Не выйдет! – Слепой тисте анди извивался у ног Драконуса, как червяк на крючке. – Не выйдет, Драконус, – мы были идиотами. Безумием было думать, было безумием думать, безумием думать… отдай мне этого ребенка, это чудесное творение, отдай…

– Кадаспала! Орнамент – и ничего более! Только орнамент, будь ты проклят!

– Неудача. Провалы, разбитые на неудачи. Провал, провал, провал. Мы умрем, умрем, умрем, умрем!

Овраг слышал топот марширующей вдогонку армии: громовые шаги, звенят и шумят копья и штандарты, словно шелестящий под ветром тростник. Бесчисленные рты орут боевые песни – все разные – и создают какофонию войны, шум свирепого безумия. Ничего ужаснее Оврагу слышать не доводилось – ни одна армия смертных не могла бы погрузить душу в подобный ужас. И надо всем бушевало небо, ядовито-серебристое, бурлящее, пронизанное ослепительными вспышками приближающегося опустошения, спускающееся все ниже – и когда оно ударит, армия бросится в атаку. И сметет всех нас.

Овраг огляделся одним глазом – и тут понял, что глаз все еще закрыт, а может, и глаза-то никакого не осталось, а все, что ему привиделось, было выколото черными чернилами на внутренней стороне века. Глаз бога? Глаз орнамента? Как это я вообще могу видеть?

Драконус стоял, глядя в ту сторону, откуда они пришли, забыв про извивающуюся у его ног фигуру.

Такая уверенная воинственность, такая героическая поза достойны быть увековеченными в бессмертной бронзе. Героизм требует позеленевших памятников – в доказательство многих веков, прошедших с тех пор, как доблестные силы еще существовали в мире – в любом мире, неважно каком; подробности не важны. Статуя объявляет, что величия больше нет, достоинство пропало.

Цивилизациям важно, чтобы герой умер, прежде чем его чествовать. Доблесть принадлежит мертвым, а не живым. Все это знают. Живут с этим бесконечным падением порочного нынешнего века. Наследие проматывается, как и все, что досталось даром.

Овраг смотрел на Драконуса, который вдруг потемнел, расплылся и странным образом поблек. Овраг ахнул, и в тот же миг Драконус снова стал прежним.

Так мало осталось от разума, от того, что можно назвать личностью, и моменты просветления сокращались. В этом состоит ирония: хаос настиг его, только чтобы найти его исчезнувшим?

Драконус вдруг присел на корточки перед Оврагом.

– Послушай меня. Он сделал тебя узлом… ты должен был стать глазами бога… нет, его разумом… этот орнамент на твоей коже…

Овраг удивленно хрюкнул.

– В начале каждой души – одно слово. Он написал это слово – на мне. Идентичность – только орнамент. Начальная форма. Мир – жизнь и опыт – это Кадаспала, гравирующий и гравирующий все мелкие детали. И к концу жизни кто может узнать то первое слово?

– Тебе по силам, – сказал Драконус, – разорвать орнамент, Овраг. Держись хоть за часть себя, держись крепко – она может тебе понадобиться…

– Нет, она может понадобиться тебе, Драконус.

– Не может быть бога-младенца. Не может быть – в этом кошмаре, разве не понимаешь? Это будет жуткое, ужасное создание. Кадаспала безумен…

– Да, – согласился Овраг, – к сожалению, совершенно безумен. Плохое начало, плохое.

– Держись, Овраг.

– Это просто слово.

Драконус вгляделся в нарисованный глаз. Потом поднялся, подобрал цепи и ушел – Овраг не видел куда.

Кадаспала подполз поближе.

– Он хочет только сбежать, сбежать, сбежать. Но ты, но ты, но ты – главный узел, узел. Узы крепки! Никому не сбежать. Никому не сбежать. Никому не сбежать. Спокойно жди, спокойно жди, пока он не проснется, проснется, и он проснется. Мой ребенок. Понимаешь, слово это слово, это слово. Это слово – «убить».

Овраг улыбнулся. Да, он знал это. Знал.

– Жди, милый узел. Жди, жди, жди. Все обретет смысл. Все. Обещаю, обещаю, я обещаю, правда, обещаю – ведь я видел будущее. Мне известно, что грядет. Мне известны все планы. Ее брат умер, а он ведь не должен был, нет. Нет, не должен был. Я делаю это для нее, для нее, для нее. Только для нее.

Узел, я делаю это для нее.

«Убить, – подумал Овраг, кивнув. – Убить, да, я понимаю. Понимаю. Да. Убить ради нее». И оказалось, что само это слово, да, само слово умеет улыбаться.