Детектив весеннего настроения

Ужас. Кошмар. Катастрофа.

Константинов поцеловал все поочередно. Щеки, губы, волосы, глаза. И опять поцеловал, и потом еще раз, и потом уже не мог остановиться, и не стал останавливаться, и то, что он пришел из ванной голым, значительно все упрощало, хоть он и не собирался, и не был настроен, и в такси ему приснился давний и стыдный сон, и в Петербурге случилось что-то совсем непонятное, и Любанова несколько раз звонила, а он так ни разу и не ответил ей, и все это вместе требовало ясной головы и немедленного включения себя в розетку.

Ну и что? Какое это имеет значение?!

Почти ничего не имеет значения, когда рядом его мулатка, по которой он так соскучился за полтора дня, о которой мечтал, засыпая в поезде, и просыпался, плохо соображая, где он, что с ним и почему ее нет рядом!

Торжественный солнечный свет, как в актовом школьном зале, заливал кухню, и было очень тихо в старом сталинском доме с толстыми глухими стенами, и только свое дыхание слышал Константинов, свое и мулатки, которая по непонятной причине в данный момент принадлежала лично ему, только ему и больше никому.

Они спали вместе уже больше года, и, словно попавший в зависимость, Константинов с каждым разом хотел ее все больше и больше. Теперь он совершенно точно знал, что привычка, убивающая влечение, – вранье.

Нет никакой привычки.

Он ничего не знал о женщине, которая оказалась рядом с ним, в самый первый раз. Не знал, и от незнания, торопливости, горячки все время путался, ошибался, пыжился и старался. Теперь, спустя время, кое-что он уже знал о ней, но все еще так мало, мало!.. Это знание как будто давало ему шанс все «сделать правильно» – так, чтобы дыхание останавливалось!.. Оно и останавливалось.

А когда возобновлялось, он успокаивался и получал короткую передышку, иногда всего на несколько часов, до вечера, чтобы вечерам опять все началось сначала!..

Кухонный стол, прочный, солидный, деревянный кухонный стол, поехал по плитке пола и остановился, упершись в плиту, когда Константинов пристроил на него свою мулатку, и что-то задребезжало в недрах этой самой плиты, когда он стал двигаться, и, кажется, что-то откуда-то упало, но ему было наплевать на все. Он видел перед собой, очень близко, кожу, как будто чуть побледневшую под шоколадной смуглостью, и губы цвета спелой испанской вишни и понимал только одно – она принадлежит ему.

Вот сейчас, вот в это мгновение, в этой точке времени и пространства, на кухне, залитой майским солнцем. Она моя, моя, моя, я захватил и поработил ее, я ее единственный слуга и хозяин, и каждое движение приближает меня к победе над миром. Только я, только она, только сейчас, сейчас, сейчас!.. Все исчезнет и перевернется, и останемся только я и она, и еще этот свет, которого так много, и больше – нельзя, нельзя, нельзя!..

И в этот момент все рухнуло и обвалилось.

Какое-то время грохотало, рвалось и сыпалось, а потом Константинов вдруг начал осознавать себя – среди собственной кухни, странно видоизменившейся за несколько секунд, и со своей мулаткой, которая улыбалась ему в лицо.

– Что ты со мной делаешь! – выговорил он, мрачно глядя ей в глаза.

– Я с тобой ничего не делаю, – она засмеялась довольным и очень женским смехом. – Это ты со мной все время что-то делаешь, да еще во всяких неподходящих местах!

– Места все подходящие! – возразил Константинов, потянул и поднял ее со стола. – А… Ты же во что-то была одета? Или нет?

– Была! – призналась мулатка, полезла на плиту и сняла с нее халатик с кистями и шелковыми шнурками. Нацепила и завязала шнурки. – Вот именно в это я и была одета, только ты, как обычно, ничего не заметил!

– Мне некогда было, – признался Константинов, – я давно тебя не видел. Тридцать шесть часов.

– Ты бы штаны надел, – посоветовала Тамила Гудкова, редактор женской рубрики, – а то вдруг я начну к тебе приставать!

– Валяй, – разрешил Константинов, но послушно отправился искать штаны.

Она никогда к нему не «приставала». Секс всегда начинался с него, он атаковал решительно и быстро, и иногда ему казалось, что она соглашается только потому, что не успевает отказать или из чистого любопытства – что-то он выкинет на этот раз!

Думая такие думы, Константинов чувствовал себя отвратительно.

– Саша! Кофе!

– Он давно холодный, – пробормотал сам себе под нос, застегивая джинсы.

– Я уже сварила новый!

Он вышел на кухню – попытка номер два! – с деловым видом посмотрел по сторонам, обнаружил беспорядок, свидетельствовавший о его недавнем безумии, нахмурился и отодвинул от плиты тяжелый итальянский деревянный стол. Поднял с плитки плетенку для хлеба, некоторое время раздумывал, что именно с ней сделать, и зачем-то положил в раковину. Тамила достала ее из раковины, сунула на место и поставила на стол кружку с кофе.

– Омлет или яичницу?

Константинов подумал.

– Яичницу. С чем-нибудь. С сосиской, или что там у нас есть?

– У вас ничего нет, – язвительно сообщила Тамила. – Но я привезла грудинку.

В халатике с кистями и шелковыми шнурками она возилась у плиты и засмеялась, когда лопаточка вдруг выпала у нее из руки.

– Домовой толкается, – сообщила она Константинову, – значит, сегодня будут хлопоты.

В том, что она говорила и делала, была какая-то уютная и мирная обыденность, счастье повседневности, как в детстве, когда его, маленького, сдавали бабушке и каждый день повторялось одно и то же.

С утра они шли гулять на бульвар, и бабушка несла бумажный пакет, в котором у нее была черствая булка. На бульваре они кормили толстых голубей, крошили булку на лавочку и на ровный, утоптанный снег. Голуби слетались, хлопали крыльями, ворковали, совались, чтобы ухватить кусок побольше, и Константинову это очень нравилось. Потом на саночках они ехали на горку, и он, пыхтя, затаскивал санки наверх, а затем съезжал по ледяной дорожке туда, где стояла бабушка. Когда он ехал, она всегда махала ему рукой и делала большие глаза – как бы ужасалась, что он едет так быстро. Накатавшись, они заходили в булочную на углу, и бабушка покупала батон за двадцать две копейки и калач, который Константинов очень любил. С калачом и батоном, замерзшие, накатавшиеся, они шли домой и жарили котлеты. Почему-то всегда котлеты, или, может, он просто так запомнил?.. Котлеты были ровные, кругленькие, масло на сковородке шипело, и брызгалось, и стреляло, и пахло упоительно, а к чаю был калач с маслом и вареньем, и ничего вкуснее невозможно было придумать! После обеда бабушка укладывалась полежать – всегда с одной и той же газетой под названием «Комсомольская правда», а он, сытый и нагулявшийся, приваливался к ней под бок. Он никогда не засыпал – он же взрослый, не станет же он спать после обеда! – но все-таки иногда задремывал, слушая, как шуршат страницы и бабушка что-то время от времени ворчит себе под нос.

Тамила Гудкова, мулатка, красавица и вообще деловая женщина, иногда вдруг вызывала в нем те же самые чувства – как будто бабушка читает, а он мирно посапывает рядом, и так будет всегда, – и от этого становилось немного страшно.

– Тебе с хлебом?..

– Что?

Она закатила глаза:


– Яичницу! С хлебом?

– Ну, давай с хлебом!

Она поставила перед ним тарелку, проворно налила кофе, достала из холодильника молоко – он следил за ней глазами, – закурила и уселась напротив.

– Ешь, остынет.

– Почему ты не спрашиваешь у меня про Питер?

– Как же я могу спросить у тебя про Питер, если ты сначала хочешь стукнуть меня шваброй, а потом занимаешься со мной любовью на кухонном столе?..

Константинов поморщился. Он был ханжой и не любил, когда она вслух говорила про… ну, про всякие такие штучки вроде кухонного стола!

– Ну, спроси уж, что ли!

– И… что там было? В Питере?

Она смотрела в окно, курила, и было совершенно ясно – волнуется. Все очарование сегодняшнего утра, с торжественным солнечным светом, неожиданным страхом, а потом неистовой любовью, вдруг испарилось, как будто улетучилось в форточку.

– Там пристрелили депутата Садовникова, с которым встречалась Любанова.

Тамила посмотрела на него. Он ел яичницу, энергично работал челюстями.

– Ну… а к нам это какое отношение имеет?

– А что? Не имеет?

– Саша, не заводись.

– Я не завожусь. Но я работаю на Любанову черт знает сколько лет, и у нее проблемы. У нее проблемы в Лондоне, проблемы в Москве, а теперь еще и в Питере.

Она помолчала.

– Скажи мне, ты… встречался с ним?

Константинов кивнул, не отрываясь от яичницы.

– Все… в порядке?

Он опять кивнул.

– Саша! Ну, расскажи мне!..

Ему не хотелось рассказывать, и он знал, что все равно расскажет. «Мулатка, просто прохожая» не только имела над ним необыкновенную власть, непостижимым образом она еще стала частью его жизни, и он иногда не понимал, где кончается ее жизнь и начинается его собственная!..

– Ты заплатил деньги?

Молчание, вздохи и ритмичное чавканье.

– Саша!

– М-м?

Она вскочила, прошлась по кухне, и следом за ней по кухне прошелся запах ее духов, такой знакомый и такой тревожный.

– Ты… что-нибудь узнал?

– Узнал.

Она кинулась к нему, присела и вцепилась длиннющими когтями в его джинсовое бедро.

– Что ты узнал? Ну хватит уже, ну сколько ты будешь надо мной издеваться?!

Константинов доел яичницу, одним глотком допил кофе, поднялся и отошел к плите так, что она осталась сидеть на корточках подле его стула.

– Я никому ничего не платил, – сказал Константинов, старательно следя за тем, чтобы это прозвучало как можно более решительно. – Прости.

Тамила Гудкова ахнула и, кажется, хотела закрыть лицо руками, но не стала, сдержалась в последний момент. Шоколадные глаза заволокло слезами, и нежное горло сильно задвигалось. Она была очень гордой и не желала плакать.

Константинов не мог этого видеть.

Он бросил кофейник, присел рядом с ней и обнял.