Дикая весна

– Прочти, мама, прочти!

Малин не смотрит на логотип на обороте вскрытого и уже несколько помятого конверта. Просто открывает его. Разворачивает бумагу, потом замечает старинный логотип, читает «Лундсбергская частная школа» и затем:



Настоящим мы рады сообщить, что Туве Форс присуждается стипендия на весь 2010/2011 учебный год из фонда памяти супругов Гревестоль для художественно одаренных учащихся из малообеспеченных семей.

Сочинение, которое фрёкен Туве Форс приложила к заявке, «Любовь в романах Джейн Остин», стипендиальная комиссия сочла зрелым и талантливым, серьезной заявкой на будущее литературное творчество.



Слова.

Еще слова.

Затем призывы к юридическому представителю связаться с директором школы, Ингваром Окерстрёмом, для уточнения деталей по стипендии, бесплатного проживания и прочего, а также подписания формального договора, который необходим для шестнадцатилетней ученицы, еще не достигшей совершеннолетия, хотя подписи на заявке достаточно с точки зрения подтверждения родительского согласия.

Малин чувствует, как письмо выпадает у нее из рук.

Где, черт подери, расположен этот Лундсберг?

В Вермланде.

Она слышала об этом местечке.

Это за шестьсот километров отсюда.

Родительское согласие? Подписи?

Малин смотрит на Туве, которая буквально лопается от гордости, и у нее такое ощущение, что кто-то пытается вырвать из живота все кишки и сердце из груди. Она встает, разводит руками, смотрит на Туве и произносит:

– Значит, наш городишко тебе уже не подходит? Да? Так вот чего ты хочешь? Пойти в проклятую школу для чопорных дворянских увальней? И ты думаешь, что они будут смотреть на тебя, как на ровню? Ты правда в это веришь?

Малин слышит свои слова, их язвительность и поспешность, их откровенный, непростительный эгоизм, однако не может остановиться, а продолжает, повысив голос:

– Ты могла, черт подери, хотя бы сказать об этом? Ты думала, я обрадуюсь, что тебе дали стипендию в какой-то гребаной частной школе? Думаешь, я обрадуюсь, что ты уедешь так далеко от меня? Я люблю тебя больше жизни, Туве, неужели ты не понимаешь, и я хочу, чтобы ты была со мной, неужели это так странно? Мне в жизни не доводилось сталкиваться с таким эгоистичным поступком. А подпись? Ты что, подделала мою подпись?

Туве смотрит куда-то мимо Малин, берет со стола письмо, бережно складывает его, прежде чем положить обратно в конверт, потом вкладывает его в книгу и встает.

– Я надеялась, что ты порадуешься за меня, – произносит она решительно, без тени сожаления в голосе. – Можно было бы и обрадоваться. Ты знаешь, какая это престижная школа? Сколько это стоит? Какие связи в ней приобретаешь? Да, я подделала твою подпись на заявке, потому что была готова к тому, что ты разозлишься, хотя и надеялась, что твой ужасный характер улучшился.

– Это преступление, Туве, ты в курсе? Папа знает об этом?

– Мама, ты сумасшедшая, ты в курсе? Нет, он ни о чем не знает. Нужна была только одна подпись, и я не стала его спрашивать, потому что он сразу поговорил бы с тобой. А теперь мне захотелось рассказать тебе первой…

Малин делает глубокий вдох.

Чихает.

Закрывает глаза.

Трет виски пальцами, чувствует, как ей хочется заорать – и отдается этому чувству, кричит, воет на всю кухню, издает звериные звуки, рычит, как запертый зверь, и только когда ее вой стихает, открывает глаза и смотрит на Туве. Перед ней стоит ее дочь, и она улыбается.

– Я не слушаю, что ты говоришь, мама, – шепчет Туве. – Понимаю, что тебе сейчас тяжело – со всем этим, с бабушкой…

«Спокойствие, Форс, только спокойствие. Возьми себя в руки, возьми себя в руки».

И ей это удается, хотя слезы текут по щекам.

Во второй раз за несколько минут Малин обнимает свою дочь и шепчет ей на ухо:

– Прости. Прости. Я хочу, чтобы ты могла на меня положиться. А сейчас пошли в пиццерию, и я расскажу тебе совершенно дикую историю.

– Буря и натиск, – произносит Туве, и Малин пытается понять, что она имеет в виду. Безуспешно.





* * *


Ветчина.


Креветки и салями.

Но без артишоков.

Они сидят за одиноким столиком в пиццерии «Шалом» на Тредгордсгатан в помещении с желтеющими обоями и слишком яркими лампами. Туве жадно ест и перестает жевать лишь на мгновение, чтобы отхлебнуть глоток напитка.

Они только что миновали Большую площадь. Десятки свечей горели в темноте, и покачивающиеся, тревожные тени падали на темные булыжники площади. В большинстве коммерческих зданий появились новые окна.

По дороге в пиццерию они не упоминали о бомбе, говорили о другом. Тот факт, что Янне встретил кого-то, нисколько не волновал Туве – похоже, она не испытывает никакой ревности или желания снова объединиться в одной семье.

Они говорили о Лундсбергской школе, а Малин рассказала о мальчике в интернате, и теперь Туве говорит:

– Я должна навестить его. Я хочу его увидеть. Мы можем поехать прямо завтра. Ведь он мой дядя.

– Мы обязательно навестим его, – кивает Малин.

Туве слушала молча, когда она рассказывала ей о встрече у адвоката, о своем брате. С каждым разом, когда Малин рассказывала эту историю кому-то другому, все становилось для нее самой реальнее и реальнее, словно все это и вправду не сон, и когда Туве произносит «мой дядя», Малин впервые ощущает, что где-то существует еще один человек, кроме Туве, который есть почти то же самое, что и она сама.

Она качает головой.

– Но я не могу поехать прямо завтра. У меня работа.

– Возможно, это важнее, – говорит Туве.

– Это куда важнее, – соглашается Малин. Щеки у нее жирные от пиццы, и она думает, что Янне со своей юной донной сидит сейчас всего в нескольких кварталах от них.

«Но наплюй на них.

Думай о Петере Хамсе.

О брате.

О Туве.

Попробуй сосредоточиться на текущем моменте».

– Так сделай то, что важнее, – говорит Туве. – И скажи мне, как его зовут.

– Его зовут Стефан.

– А как его называют – Стеффе?

Малин качает головой, отвечает:

– Я не знаю, какие у него ласкательные имена. Согласна, что мы должны навестить его, но то дело, над которым я работаю сейчас… Меня не покидает ощущение, что тут речь идет и о большом, и о малом, что на кон поставлена чья-то жизнь и нужно торопиться, – но я пока не понимаю, куда и как.

– Что ты имеешь в виду? Что ты должна кого-то спасти?

– Может быть, – отвечает Малин. – Но я точно не знаю, кого.

– Вероятно, саму себя, мама, – улыбается Туве. – Скорее всего, ты должна спасти саму себя. Ты боишься встречи с ним?

– Да, пожалуй, боюсь.

– Но ради меня, мама! Мы можем поехать туда поскорее – ради меня?

– Мы обязательно поедем к нему, Туве. Но не сейчас.

– Ты предаешь и его тоже.

Тоже. И Малин ощущает, что в ней снова пылает стыд – из-за того, что она своими выпивками и постоянной работой почти полностью игнорировала Туве.

«Неужели я сейчас поступаю так же? Нет».

Стыд – бессмысленное чувство, Малин знает это.

– Туве, я всего лишь человек.

– Да неужели? – восклицает дочь и улыбается.

Затем она берет кусок пиццы, запихивает в рот, жует и глотает, словно обдумывая, взвешивая каждое слово, прежде чем произносит:

– А с дедушкой ты что собираешься делать? Понимаю, что ты очень рассержена на него.