Источник

Винанд посмотрел на него, улыбнулся и кивнул.

Он уселся на край стола, как никогда не сидел в своей конторе, – руки в карманах, нога покачивалась взад-вперед.

– с тобой почти бессмысленно разговаривать, Говард. Я всякий раз чувствую себя так, будто зачитываю копию текста, оригинал которого ты уже держишь в руках. Ты как будто слышишь все, что я собираюсь сказать, с опережением на минуту. Мы не синхронизированы.

– И по-твоему, это называется не синхронизированы?

– Согласен. Тогда слишком хорошо синхронизированы. – Он медленно обвел глазами кабинет. – Если мы владеем вещами, которым сказали «да», то я владею этим кабинетом?

– Ты владеешь им.

– Знаешь, как я чувствую себя здесь? Нет, не как дома – не думаю, что я где-либо чувствовал себя как дома. И не скажу, что как во дворцах, которые я посетил, или в знаменитых соборах Европы. Я чувствую себя как, бывало, в Адской Кухне в мои лучшие дни, а их было немного. Иногда я сиживал так же, только это было где-нибудь на гребне полуразрушенной стены, сверху – множество звезд, а рядом – кучи мусора, и от реки пахло гнилой тиной… Говард, когда ты оглядываешься назад, как тебе кажется: твои дни равномерно катились вперед, раскручиваясь, как лента, все как один? Или были остановки, завершенные циклы, а затем лента раскручивалась дальше?

– Были остановки.

– И тебе это было ясно уже тогда? Ты понимал, что цикл завершается?

– Да.

– А я нет. Стал понимать позже. А почему – не знал никогда. Был такой момент: я стоял за береговым валом и ждал, что меня убьют. Однако был уверен, что не убьют. Не знаю, почему это ожидание запало мне в душу и осталось в памяти – ни последовавшая драка, ни то, что было потом, не запомнилось, только ожидание у стены. Не знаю даже, почему я так гордился именно этим моментом ожидания. И сейчас не понимаю, почему это пришло мне в голову.

– Не стоит искать объяснения.

– Оно тебе известно?

– Я сказал: не надо его искать.

– Я все думаю о своем прошлом… с тех пор как познакомился с тобой. До сих пор я обходился без этого. Нет, не надо делать из этого какие-то тайные выводы. Мне не больно смотреть назад, хотя и удовольствия в этом тоже нет. Просто вспоминаю. Без анализа, без системы. Всего лишь прогулка куда глаза глядят, все равно что бродить на природе вечерком после трудного дня… А с тобой это связано, потому что я все время возвращаюсь к одной мысли. Все думаю, что мы с тобой одинаково начинали. С одного и того же – с нуля. Только одна мысль: начинали одинаково… Может быть, ты объяснишь, что это значит?

– Нет.

Винанд огляделся вокруг… и заметил газету на ящике с картотекой.

– Кому это взбрело в голову читать «Знамя»?

– Мне.

– И давно?

– С месяц.

– Садизм?

– Нет. Просто любопытство.

Винанд подошел, взял газету и перелистал. На одной странице он задержался и усмехнулся. Он показал ее Рорку – эскизы проектов к выставке «Марш столетий».

– Ужасно, правда? – сказал Винанд. – Досадно, что нам приходится давать эту информацию. Мне приятно вспоминать, как ты ответил на предложение наших общественных деятелей. – Он довольно рассмеялся. – Ты сказал им, что не будешь ни помогать, ни сотрудничать.

– Это не было жестом, Гейл. Просто здравый смысл. Нельзя ведь сотрудничать с самим собой. Я могу, так сказать, участвовать в деле вместе со строителями, которые возводят здание по моему проекту. Но не могу же я помогать им класть кирпичи, а они не могут помочь мне проектировать здание.

– Хотел бы я сделать подобный жест. Но вынужден предоставлять слово на страницах моей газеты этим общественным деятелям. Да ладно. Ты дал им пощечину вместо меня. – Он равнодушно отбросил газету в сторону. – Все равно как на обеде, на котором мне пришлось присутствовать сегодня. Национальный конгресс рекламодателей. Мне надо дать информацию о нем – бесконечная пустая болтовня. Мне стало там так тошно, что я боялся свихнуться и дать кому-нибудь со зла в зубы. И я подумал о тебе, подумал, что тебя это никак не задевает. Никоим образом. Как будто на свете нет никакого Национального конгресса рекламодателей. Он где-то в пятом измерении и с тобой никак не соотносится. Я подумал об этом, и мне стало легче. – Он прислонился к бюро, скрестив руки. – Говард, как-то у меня был котенок. Чертяка сильно ко мне привязался, худой, грязный, кожа, шерсть да кости, приблудная тварь, полная блох. Увязался за мной, я его накормил и выгнал на улицу, но на следующий день он был тут как тут, и я оставил его у себя. Тогда мне было лет семнадцать, я работал в «Газете», еще только учился жить и работать как надо. Мне многое было по зубам, но не все. Иной раз приходилось туго. Особенно по вечерам. Раз я даже хотел покончить с собой. Не от негодования – негодование только подстегивало меня. Не от страха. От отвращения, Говард. Такого отвращения, что, казалось, весь мир залило сточными водами, весь мир накрыло помоями, грязь и вонь въелись во все, поднявшись до неба, проникли даже в мой мозг. И тогда я посмотрел на котенка и подумал, что он и представления не имеет о том, что мне противно, и никогда не будет иметь. Он был чист – в абсолютном смысле слова, потому что не был способен осознать родство мира. Не могу сказать, какое это было облегчение – попытаться вообразить, что происходит в мозгу этой маленькой твари, попытаться проникнуть в него – в это живое, чистое и свободное сознание. Я ложился на пол, прижимался лицом к животу котенка и слушал, как он мурлычет. И мне становилось легче… Вот так, Говард. Выходит, я приравнял твою контору к развалившейся стене, а тебя – к бездомному котенку. Таков уж мой способ оказывать уважение.

Рорк улыбнулся. Винанд увидел светящуюся в его улыбке признательность.

– Молчи, – быстро произнес Винанд. – Ничего не говори. – Он прошел к окну и остановился, глядя на улицу. – Не пойму, какого черта я так разговорился. Впервые в жизни я счастлив, первые счастливые годы за все время. Я встретил тебя, чтобы поставить памятник своему счастью. Я прихожу сюда в поисках отдыха, и нахожу его, и рассказываю об этом… Ну ладно… Посмотри, какая дрянная погода. Ты закончил сегодня? Свободен?

– Да, почти.

– Тогда заканчивай и пойдем поужинаем вместе где-нибудь поблизости.

– Хорошо.

– Можно я позвоню от тебя? Надо сказать Доминик, чтобы не ждала меня ужинать.

Он набрал номер. Рорк направился в чертежную, ему надо было отдать распоряжения перед уходом. Но у двери он задержался. Он должен был остановиться и слышать.

– Алло, Доминик?.. Да… Устала?.. Мне показалось… Меня не будет дома к ужину, извини, дорогая… Не знаю, возможно, поздно… Поужинаю в городе… Нет, с Говардом Рорком… Алло, Доминик… Да… Что?.. Звоню из его кабинета… Пока, до встречи, дорогая. – Он положил трубку.

Доминик стояла в библиотеке, положив руку на телефон, как бы продлевая разговор.

Пять дней и ночей она боролась с одним желанием – пойти к нему. Увидеть его где угодно – у него дома, в конторе, на улице – ради одного слова, одного взгляда, но только наедине. Но пойти она не могла. Она больше не была свободна. Он мог прийти к ней, когда хотел. Она знала, что он придет и что он хочет, чтобы она ждала его. Она ждала. И ждать ей помогала одна лишь мысль – о некоем адресе, о бюро в здании Корда.


Она стояла, сжимая в руке телефонную трубку. У нее не было права отправиться по этому адресу. Это право было у Гейла Винанда.



Войдя по вызову в кабинет Винанда, Эллсворт Тухи сделал несколько шагов и остановился. Стены в кабинете, единственном богато отделанном помещении в «Знамени», были обшиты пробковым деревом и медными панелями. Раньше на них не было ни одной картины. Теперь на стене напротив стола Винанда он увидел увеличенную фотографию – портрет Рорка на открытии дома Энрайта, Рорк стоял с запрокинутой головой у гранитного парапета набережной.

Тухи повернулся к Винанду. Они посмотрели друг другу в лицо.

Винанд указал на стол. Тухи сел. Винанд, улыбаясь, заговорил:

– Никогда не думал, мистер Тухи, что смогу разделить ваши общественные воззрения, но теперь вынужден сделать это. Вы всегда разоблачали лицемерие высшей касты и превозносили добродетельность масс. Теперь я сожалею о преимуществах, которыми обладал в статусе пролетария. Если бы я все еще оставался в Адской Кухне, я начал бы этот разговор словами: «Послушай ты, гнида»! – но поскольку ныне я цивилизованный капиталист, я этого не сделаю. – Тухи ждал насторожившись. – Я начну так. Послушайте, мистер Тухи. Я не знаю, к чему вы стремитесь. Я не собираюсь выяснять мотивы ваших поступков. У меня не такой крепкий желудок, как у студентов-медиков. Так что вопросов я задавать не буду, как не буду и выслушивать объяснения. Просто впредь вы в своей колонке не будете упоминать одно имя. – Он указал на фотографию. – Я мог бы заставить вас публично объявить о смене ваших взглядов, и это доставило бы мне удовольствие, но предпочитаю вовсе запретить вам высказываться на эту тему. Даже единым словом, мистер Тухи. Никогда впредь. И не ссылайтесь на ваш контракт или какой-то пункт в нем. Не советую. Продолжайте писать в своей колонке, но помните о ее названии и ограничивайте себя сообразно ему. Не выходите за положенные вам рамки, мистер Тухи. Очень узкие рамки.

– Да, мистер Винанд, – легко согласился Тухи. – В настоящее время я не должен писать о мистере Рорке.

– Это все.

Тухи встал:

– Хорошо, мистер Винанд.





V




Гейл Винанд сидел за столом в своем кабинете и читал корректуру передовицы о нравственном значении воспитания в больших семьях. Фразы, как жевательная резинка, жеваная-пережеваная, прокручивались снова и снова, переходили изо рта в рот, падали на мостовые, прилипали к подошвам сапог, отправлялись снова в рот и изо рта попадали в мозг… Он думал о Говарде Рорке и продолжал читать «Знамя» – так было легче.

«Опрятность – большое достоинство в девушке. Обязательно каждый вечер простирывайте ваше нижнее белье и учитесь вести беседу на темы культурной жизни, тогда у вас не будет отбоя от поклонников». «Ваш гороскоп на завтра весьма благоприятен. Усердие и искренность будут вознаграждены успехом в области инженерного и бухгалтерского дела, а также в любви». «Любимыми увлечениями миссис Хантингтон-Коул являются садоводство, опера и коллекционирование ранних американских сахарниц. Она делит свое время между маленьким сыночком Китом и многочисленными благотворительными делами». «Я всего лишь крошка Милли, я всего лишь сирота». «Чтобы получить полную диету, вышлите десять центов и конверт со своим адресом и маркой…» Он листал страницы, думая о Говарде Рорке.

Он подписал контракт на рекламу пудинга «Крим» в течение пяти лет во всех изданиях концерна Винанда – две полосы в каждом воскресном выпуске. Его сотрудники сидели перед ним – триумфальные арки из костей и плоти, памятники побед, напоминание о долгих терпеливых расчетах, об обедах в ресторанах, опрокинутых в глотку бокалах, о месяцах размышлений, воплощение его энергии, животворной энергии, переливавшейся подобно жидкости в стаканах в отверзнутые полные губы, в короткие толстые пальцы, энергии, изливавшейся в страницы воскресных выпусков – в изображения желтой массы, сдобренной клубникой, и желтой массы, сдобренной подливой на сливочном масле. Он смотрел поверх голов собравшихся в его кабинете людей на фотографию на стене – небо, река и запрокинутое вверх лицо.

«Мне больно, – думал он. – Мне больно всякий раз, когда я думаю о нем. От этого все проще и легче – люди, передовицы, контракты, проще и легче от того, что становится так больно. Боль ведь тоже стимулирует. Кажется, я ненавижу его имя. Я буду повторять его снова и снова. Это боль, которую я хочу чувствовать».

Потом он сидел напротив Рорка у себя дома, в кабинете, и не чувствовал никакой боли – только желание смеяться без всякой злости.

– Говард, по меркам общепринятых идеалов человечества все, что ты делал в своей жизни, неверно. Но вот ты здесь, передо мной. И это кажется насмешкой над всем миром.

Рорк сидел в кресле у камина. Отблески огня бродили по кабинету; казалось, свет с удовольствием обволакивает все предметы в комнате, горделиво подчеркивая их красоту, кладя печать одобрения на художественный вкус человека, который создал для себя такое окружение. Они сидели вдвоем. Доминик, извинившись, после ужина ушла к себе. Она понимала, что им необходимо остаться наедине.

– Насмешкой над всеми нами, – продолжал Винанд. – Особенно над так называемым человеком толпы. Я всегда наблюдаю за людьми из толпы. Бывало, я специально садился в метро, чтобы посмотреть, многие ли читают «Знамя». Я их ненавидел, а порой и побаивался. А теперь я гляжу на них, и мне хочется сказать этому самому простому человеку: «Эх ты, глупец несчастный!» И больше ничего.

Однажды он позвонил Рорку утром на работу.

– Говард, приглашаю тебя перекусить… Встретимся через полчаса в «Нордланде».

Усевшись напротив Рорка за столом в ресторане, он с улыбкой покачал головой:

– Просто так, Говард, без всякой причины. Пришлось целых полчаса участвовать в тошнотворном мероприятии, вот и захотелось избавиться от неприятного осадка на душе.

– Что за мероприятие?

– Снимался с Ланселотом Клоуки.

– Кто такой Ланселот Клоуки?

Винанд от души расхохотался, забыв о привычной строгой сдержанности, не обращая внимания на удивленный взгляд официанта.

– В том-то и дело, Говард. Вот почему мне захотелось побыть с тобой. Чтобы услышать подобный вопрос.

– Да в чем же дело?

– Неужели ты не читаешь современных авторов? Разве ты не знаешь, что Ланселот Клоуки самый чуткий журналист-международник? Именно так отозвался о нем литературный критик – в моем «Знамени». Какой-то комитет только что признал Ланселота Клоуки лучшим автором года или чем-то в этом духе. Мы публикуем его биографию в воскресном приложении, и мне пришлось позировать в обнимку с ним. Он носит шелковые рубашки и воняет джином. Вторую книгу он написал о своем детстве и о том, как оно помогает ему разобраться в международных отношениях. Уже продано сто тысяч. А ты ничего о нем не слышал. Ешь, ешь, Говард. Мне нравится, как ты ешь. Хорошо бы ты разорился, тогда я бы угостил тебя обедом, зная, что он действительно тебе нужен.

Он стал заходить к Рорку на исходе дня, не извещая заранее о своем появлении. У Рорка была квартира в доме Энрайта, помещение в форме кристалла и такое же светлое, с видом на Ист-Ривер. Квартира состояла из кабинета, библиотеки и спальни. Мебель Рорк заказал по своим эскизам. Винанд долго не мог взять в толк, почему помещение кажется роскошным, пока не обнаружил, что мебель совсем не бросается в глаза, создавалось впечатление простора, торжественной строгости, которого нелегко добиться. В денежном выражении это была самая скромная квартира, какую Винанду доводилось видеть за последние четверть века.

– Мы начинали одинаково, Говард, – сказал он, оглядев квартиру. – Мой опыт подсказывает мне, что такие люди не поднимаются из нищеты. Но ты поднялся. Мне нравится эта квартира, мне приятно бывать здесь.

– А мне приятно видеть тебя здесь.

– Говард, ты когда-нибудь властвовал хотя бы над одним человеком?