Источник

Он поклонился ей в своей неизменной манере, с невозмутимостью, в которой органично сочетались два полярных качества – самообладание человека, абсолютно уверенного в себе, и простодушие ребенка, принимающего свои поступки как должное и единственно допустимое.

Доминик не видела его всю неделю. Она осознала, что с нетерпением ждет его.

Снова она увидела его в сверкающем огнями банкетном зале отеля «Нойес Бельмонт», они стояли перед судьей, произносящим слова брачной церемонии в напряженном молчании шестисот присутствующих.

Церемония свадьбы, которой она пожелала, была исполнена с такой тщательностью, что превратилась в собственную карикатуру. Вместо блестящего события в великосветском обществе свадьба стала обобщенным выражением роскошной и изысканной безвкусицы. Винанд уловил ее желание и выполнил его в точности, не дав себе воли блеснуть излишеством. Спектакль был поставлен и сыгран без всякой пошлости и изящно – именно так, как предпочел бы Гейл Винанд, издатель, если бы хотел сочетаться браком при большом стечении народа. Но Гейл Винанд такого бракосочетания не хотел.

Он заставил себя вписаться в декорации, подчиниться общему замыслу, словно сам был частью спектакля. Когда он вошел в зал, она увидела, что он смотрит на гостей так, словно не сознает, что такая толпа более уместна на премьере в Гранд-опера[78] или на распродаже, но не на самом торжественном событии, кульминации всей его жизни. Он был безупречно корректен и благообразен.

Она встала рядом с ним. Толпа позади застыла в тяжелом молчании и жадном любопытстве. Они предстали перед судьей. На ней было длинное черное платье, букет свежих жасминов – его подарок – крепила к запястью черная лента. Ее лицо, окутанное черным кружевом, поднялось к судье, который говорил медленно и мерно, слова одно за другим плыли по воздуху.

Она взглянула на Винанда. Он не смотрел ни на нее, ни на судью. И она поняла, что он сейчас один в зале. Он удерживал мгновение и молча творил из блеска люстр, из пошлости обряд для себя. Ему не нужна была религиозная церемония, к ней он не испытывал уважения, еще меньше он уважал государственного чиновника, который произносил перед ним заученный текст, но он претворил ритуал в религиозный акт. Она подумала, что, если бы обручалась с Рорком, Рорк стоял бы в такой же позе.

Позже Винанд терпеливо перенес все тяготы чудовищного приема. Они позировали перед батареей фоторепортеров, он великодушно откликался на все их просьбы, невозмутимо выдержал напор еще более развязной толпы газетных репортеров. Они принимали бесконечную череду гостей, пожимая руки, выслушивая поздравления и благодаря. Его не коснулись гирлянды лилий, не ослепили вспышки камер, не оглушили звуки оркестра, не затопил поток приглашенных, который все тек и тек, разбиваясь на ручейки перед столами с шампанским. Гости его не интересовали; их пригнали сюда скука, зависть, ненависть; они пришли против воли, подчиняясь магии его опасного имени, пришли из любопытства, в надежде услышать новые сплетни. Ему как будто было неведомо, что они считали его публичное жертвоприношение общественным долгом перед ними, а свое присутствие необходимым условием, которым только и можно узаконить и освятить узы этого брака. Глядя на него, нельзя было подумать, что из сотен присутствующих только для него и его невесты этот спектакль был отвратительным зрелищем.

Она пристально наблюдала за ним. Ей хотелось, чтобы что-то хоть на время доставило ему удовольствие. «Ну прими же и подключись, – думала она, – хотя бы раз, пусть дух нью-йоркского «Знамени» проявит себя в своей стихии». Ничего подобного. Временами ей виделся намек на страдание, но даже боль не достигала его. И она подумала о другом человеке, который говорил о боли, о том, что существует некий предел, до которого можно выдерживать боль.

Когда поток поздравлений иссяк, обычай позволял оставить гостей, но он не сделал попытки уйти. Она понимала, что он ждет ее решения. Она отошла от него и смешалась с толпой гостей; она улыбалась, раскланивалась, слушала, стоя с бокалом шампанского в руке, всякую чепуху.

В сумятице она отыскала взглядом отца. Он был явно горд, но не без сомнений, не без изумления. Известие о свадьбе он принял спокойно, лишь сказал: «Желаю тебе найти свое счастье, Доминик. Очень надеюсь на это. Надеюсь, он тот человек, который тебе нужен». По его тону было заметно, что уверенности в этом у него нет.

Ее взгляд наткнулся на Эллсворта Тухи. Он заметил, что она смотрит в его сторону, и быстро отвернулся. Ей захотелось рассмеяться во всеуслышание, но повод – Эллсворт Тухи, захваченный врасплох, – показался ей недостаточно значительным.

К ней протиснулся Альва Скаррет. Он безуспешно пытался придать своему лицу подобающее выражение, но не мог скрыть угрюмой досады. Он торопливо отбубнил поздравления, потом вдруг отчетливо, с нескрываемым раздражением выпалил:

– Почему, Доминик? Почему?

Она не могла поверить, что Альва способен на такой грубый намек, который, казалось, содержал его вопрос.

– Очем ты, Альва?

– Озапрете, конечно.

– Каком запрете?

– Ты прекрасно знаешь. Вот я и говорю: каждая газетенка, черт бы их все побрал, даже самая паршивенькая, все радиостанции, только не «Знамя»! Все поголовно, кроме газет Винанда! Что мне сказать читателям? Как им объяснить? Так ты обходишься с собратом по перу?

– Ничего не понимаю.

– Ты что, не знаешь, что Гейл запретил своим репортерам освещать церемонию? Что завтра мы не даем никакой информации, ни единого фото, ничего, кроме двух строчек на последней полосе?

– Нет, – ответила она, – я не знала.

Он с удивлением увидел, как она резко дернулась в сторону. Она сунула бокал с шампанским в руку первому попавшемуся на пути человеку, которого приняла за официанта, и сквозь толпу направилась к Винанду.

– Давай уйдем, Гейл.

– Да, дорогая.



Не веря себе, она стояла посреди гостиной в его пентхаусе и думала, что теперь здесь ее дом и это прекрасно.

Он наблюдал за ней, не обнаруживая желания заговорить, дотронуться до нее. Достаточно было видеть ее здесь, в его доме; он доставил ее сюда, поднял высоко над городом, и эта минута принадлежала только ему.

Доминик медленно двинулась через гостиную, сняла шляпку, прислонилась к столу. Она с удивлением подумала, что ее обычная немногословность, привычная сдержанность здесь, перед ним, оставили ее, ее тянуло открыться, искренне, просто всем поделиться, что было бы немыслимо с кем-нибудь другим.

– В конечном счете, Гейл, ты добился своего – женился, как хотел.

– Да, пожалуй, так.

– Подвергать тебя испытанию было бесполезно.

– В общем да. Но я не слишком тяготился.

– Не слишком?

– Нет. Если такова была твоя воля, я должен был сдержать обещание.

– Но ты был всей душой против?

– Безусловно. Ну и что? Только поначалу было трудно – когда ты заявила об этом в машине. Потом я был даже рад.

Он говорил спокойно, откликаясь на ее открытость. Она знала, что выбор он оставит за ней, последует ее манере – промолчит или признает все, что она пожелает.


– Почему рад?

– А ты не заметила своей ошибки, если, конечно, это была ошибка? Ты не заставляла бы меня страдать, если бы я был тебе совершенно безразличен.

– Нет. Ошибки не было.

– Ты умеешь признавать поражение, Доминик.

– Наверное, меня заражает твой пример, Гейл. Я хочу тебя поблагодарить.

– За что?

– За то, что ты не распространяешься о нашем браке в своих газетах.

Он испытующе посмотрел на нее и улыбнулся:

– Не в твоем стиле благодарить за это.

– Не в твоем стиле поступать так.

– Я должен был. Но думал, ты рассердишься.

– И рассердилась бы, но не вышло. Я не сержусь, я тебе признательна.

– Можно ли быть признательным за признательность? Не знаю, как выразить, но именно это я испытываю, Доминик.

Она посмотрела вокруг. От стен отражался мягкий свет. Освещение было частью интерьера, сообщая стенам еще одно качество. Она подумала, что за этими стенами есть и другие комнаты, комнаты, которых она еще не видела, но которые принадлежали теперь ей.

– Гейл, я не спросила, что мы будем делать? Куда-нибудь поедем? У нас будет медовый месяц? Смешно, но я еще не думала об этом. Думала только о свадьбе и ни о чем больше. Как будто все этим и кончалось, а дальше все будет зависеть от тебя. Тоже не мой стиль, Гейл.

– Твоя покорность – плохой знак, не в твою пользу.

– Но может быть и в мою – если мне она нравится.

– Может быть. Но только на время. Нет, мы никуда не едем. Если, конечно, ты не захочешь.

– Нет.

– Тогда мы остаемся здесь. Опять исключение из правила. Тоже правило, только для нас с тобой. Отъезд всегда был бегством – для нас с тобой. На сей раз мы не бежим.

– Да, Гейл.

Когда он обнял ее и поцеловал, она согнула руку в локте и положила ладонь на свое плечо, так что щека коснулась увядшего жасминового букета на запястье, аромат еще держался – нежное напоминание о весне.

Войдя в спальню, она обнаружила совсем не то место, которое было запечатлено на страницах бесчисленных журналов. На месте стеклянной клетки была сооружена комната без единого окна. Она была освещена, работал кондиционер, но снаружи не проникали ни свет, ни воздух.

Она лежала в его постели и прижимала ладони к гладкой холодной простыне, чтобы не дать рукам протянуться к нему. Но ее скованность и безразличие не пробудили в нем гнев. Он понял. Он рассмеялся. Она услышала его слова – жесткие, прямые, насмешливые: «Так не пойдет, Доминик». И поняла, что не в силах удержать преграду. Ответ на его слова она ощутила в собственном теле – это была готовность, приятие, влечение. Она подумала, что причина не в желании, даже не в половом акте; мужчина воплощает жизненную силу, а женщина откликается только на эту изначальную мощь, слияние их тел будет простым свидетельством этой мощи, и подчинялась она не этому человеку, а той жизненной силе, которая забилась в нем.



– Ну? – спросил Эллсворт Тухи. – Теперь тебе ясно?

Он стоял, небрежно прислонясь к спинке стула, на котором сидел Скаррет, и уставясь на корзинку, полную корреспонденции.

– Нас завалили письмами, Эллсворт. Ты бы видел, как его называют. Почему он не дал материал о своем бракосочетании? Чего он стыдится? Что скрывает? Почему не венчался в церкви, как порядочный человек? Как мог жениться на разведенной? Вот что всех интересует. Тысячи писем. А он не хочет видеть эти письма. И это Гейл Винанд, человек, которого называют барометром общественного мнения.

– Именно так, – сказал Тухи. – Такой он человек.

– Вот, например. – Скаррет взял одно письмо и прочел вслух: – «Я порядочная женщина, мать пятерых детей, и теперь убедилась, что не следует воспитывать детей на примере вашей газеты. Четырнадцать лет я выписывала ее, но теперь, когда вы показали себя недостойным человеком, которому наплевать на священный институт брака, который спокойно вступает в связь с падшей женщиной, женой другого, которая и обручается-то в черном платье, как, впрочем, и пристало в ее положении, я больше не собираюсь читать вашу газету, вы – дурной пример для детей, и я в вас сильно разочаровалась. Искренне ваша миссис Томас Паркер». Я прочитал ему это письмо. Он посмеялся.

– О-хо-хо, – только и сказал Тухи.

– Что в него вселилось, Тухи?

– Ничего, Альва. Наружу вышла наконец его подлинная натура.

– Между прочим, знаешь, многие газеты раскопали старый снимок Доминик – голую статую из того чертова храма, вмонтировали его в репортаж о бракосочетании якобы как свидетельство привязанности миссис Винанд к искусству. Вот подлецы! Подонки, они хотят посчитаться с ним. Интересно, кто подсказал им идею?

– Откуда мне знать?

– Конечно, это не более чем буря в стакане воды. Через пару недель все забудется. Не думаю, что будет большой вред.

– Да, пожалуй, одно это событие мало что значит само по себе.