Небо над бездной

Генетический анализ образцов крови показал удивительные результаты. Анализатор сделал свой вывод, на мониторе несколько раз тревожно мигнуло слово «cancer». Умная машинка была права. Клетки по своим показателям являлись опухолевыми. В геноме содержалась поврежденная генетическая информация. Присутствовал ген теламеразы. Его еще называют «ферментом молодости». Считается, что если ввести в каждую клетку гены, отвечающие за его синтез, то можно сделать организм бессмертным. Но это лишь теория. В реальности с момента включения гена теламеразы человек обречен потому, что у него рак. Раковая клетка безумна, единственная ее цель — копировать себя до бесконечности.

Хот не болел раком. Весь его организм функционировал по принципу злокачественной опухоли. Происходила постоянная, бесконечная регенерация тканей. Это было управляемое безумие, на клеточном уровне.

Хзэ по шамбальски рак. В древних степных мифах болезни — результат попыток злого божества Сонорха создать живую материю. Рак стал его шедевром. Из опухолевых клеток возникло отдельное, самостоятельное существо, внешне похожее на человека. Оно оказалось удобным орудием для добычи бесценной субстанции, излучения человеческого страдания, пищи, жизненно необходимой Сонорху и его воинству.

Соня читала об этом до того, как попала в степь и получила подарок от Хота в виде двух пробирок с образцами его интересной крови. Шамбальские мифы пересказывались в материалах экспедиции двадцать девятого года. Тогда она еще не могла понять, зачем профессор Свешников и доктор Агапкин так много занимались мифологией. В степь они отправились за паразитом. При чем тут злой Сонорх с его патологическим творчеством?

Взглянув вверх, Соня увидела последнюю, верхнюю площадку и закрытую дверь. Хот остановился, тяжело опустился на ступеньку и произнес сквозь сильную одышку:

— Мы почти пришли. Говорить будем здесь, потому что там вы окоченеете. Присаживайтесь. Надо отдохнуть.

Соня расправила платье и села подальше от Хота, вжавшись плечом в стальные прутья перил.

— Вам уже известно, Софи, что мой организм совершенен. В нем спрятаны ответы на важные вопросы. Регенерация тканей. Победа над смертельными болезнями. Вы же понимаете, никто лучше меня не знает, что такое рак. Софи, я многому могу научить вас. Я расшифрую вам текст генома. Вы сумеете манипулировать клеточной памятью так же легко, как лучшие мои ученики умели манипулировать сознанием толпы.

Соня сидела на холодной узкой ступеньке, поджав ноги, обняв колени. Голос Хота звучал все тверже, уверенней. Когда она решилась повернуть голову, взглянуть на него, увидела, что лицо уже не такое опухшее и багровое. Где-то вверху послышался гул, тихий отдаленный стрекот.

«Кажется, вертолет, — подумала Соня. — Мы добрались до крыши дворца, там должна быть вертолетная площадка».

— Лучшие мои ученики жаждали мирового господства. Вы жаждете знаний. Эта страсть глубже и тоньше всех прочих. С ней мне редко приходилось работать. К тому же до вас моими учениками были исключительно мужчины. Вы станете первой. Аналогов нет, разве что старушка Ева. Я не предлагаю вам яблоко, Софи, оно давно съедено, и огрызка не осталось. Я предлагаю вот что. Открытие лекарства от рака и Нобелевскую премию. Бесконечное, ни с чем не сравнимое наслаждение познанием. Крылатый змей раскроет вам свою тайну, вы поймете, как он действует и кого выбирает. Чтобы получить все это, вам не придется напяливать балахон, ложиться в гроб, произносить клятвы, принимать черное причастие. Ритуальный маскарад оставим экзальтированным профанам. Вам он вовсе не нужен. Просто назовите меня Учителем. И я им стану для вас.

Гул и стрекот звучали все громче, вертолет висел над крышей. Хот встал на ноги, вполне бодро, подал Соне руку. Соня осторожно поднялась, придерживая пышную юбку. Больше всего на свете ей хотелось помчаться вниз по лестнице, не оглядываясь. Но заговорил знакомый внутренний суфлер.

«Ты все равно не успокоишься, пока не узнаешь. Ты должна дойти до конца».

Железная дверь открылась. Волна ледяного ветра ударила в лицо, едва не сбила с ног. Затрепетал синий шелк платья, вздыбились волосы, брызнули слезы. Вертолет стоял посреди заснеженной площадки. Как только Соня и Хот оказались внутри, винт бешено завертелся, машина поднялась в воздух. Соня сняла туфли и вытряхнула набившийся в них снег. Пилот в элегантном кожаном шлеме обернулся, улыбнулся, оторвал на миг от штурвала руку и приветливо помахал. Соня узнала Йорубу.





Глава двадцать восьмая





Москва, 1922


Поезд прибыл на Брестский вокзал рано утром. Еще не рассвело. На пустой мокрой платформе Федор увидел Бокия. Рядом стоял автомобиль.

Пока Федор ехал, в голове у него прокрутилось множество вариантов, как он спросит и что ответит Бокий. На ночь он вытаскивал письмо из кармана, прятал под подушку. Утром доставал, прятал в карман. Никто из соседей не беспокоил его, не пытался заговорить с ним, никакого Радека в поезде не было.

Он плохо спал, ему снились кошмары. Люди-куклы в балете Гурджиева. Мюнхенская пивная, похожая на дом умалишенных. Таня в тюремной камере. Массивная фигура Хота, отплясывающая на пустой, словно вымершей, берлинской улице. Опять Таня, во внутреннем дворе Лубянки. Рядом грузовик, у которого заводят мотор, чтобы заглушить стрельбу. Он закричал во сне так громко, что из соседнего купе стукнули в стенку.

Он почти не мог есть. Давясь, глотал борщ в ресторане, чтобы от голода не сводило живот. Курил до одурения. Смотрел в окно, и проплывающие пейзажи казались ему плоскими фанерными декорациями.

Особенно мучительно тянулись последние минуты, он стоял в тамбуре, одетый, готовый ко всему, лишь бы кончилась эта неопределенность. Он спрыгнул на платформу, и довольно было увидеть близко лицо Бокия, чтобы все стало ясно.

Впрочем, Глеб Иванович сначала сказал:

— Нет, с чего ты взял? — и даже скорчил нечто, похожее на улыбку, потрепал по плечу. — Все в порядке с твоей Таней, поехали, Ильич ждет.

Но Федор уперся. Пока грузили аптечные ящики в машину, твердил:

— Я знаю, она арестована, она на Лубянке, я поеду туда, к ней, все остальное потом!

Хорошо, что ему хватило ума не назвать еще и фамилию следователя. Бокий и так сильно напрягся, в глазах появился знакомый металлический блеск.

— Откуда у тебя эта информация?

— Я чувствую! — выпалил Федор. — Пока не увижу Таню, ничего не скажу вам и в Кремль не поеду! Делайте со мной, что хотите!

Бокий помолчал, хмуро кивнул:

— Садись в машину. Попробуем пробить стену. Ильич все равно еще спит.

По дороге он рассказал Федору, что Таня арестована по подозрению в связях с антисоветской белогвардейской организацией «Ледовый поход». Ильич несколько раз давал указания разобраться. Вот, они разбираются. Ильич ведь не может, как какой-нибудь самодержец, категорически приказать, чтобы ее освободили. Был бы Феликс в Москве, под его контролем расследование велось бы грамотно, Таня вчера еще вернулась бы домой.

Но Феликс в Сибири, всем заправляет Уншлихт. Одни и те же факты можно толковать по разному, даже с юридической точки зрения.

— Как Михаил Владимирович? — спросил Федор.


— Ну, как ты думаешь? Плохо, конечно. К тому же у Миши дифтерия.

На Лубянке сразу поднялись в кабинет к Бокию, туда принесли ящики. Глеб Иванович позвонил по внутреннему телефону, и Федор услышал фамилию «Мухин».

Минут через десять этот Мухин материализовался в виде маленького, пухлого, румяного человечка. Весь он состоял из аккуратных окружностей. Фигура, лицо, нос, рот, все было круглым, мягоньким. Желтыми жидкими колечками вились волосы. Оловянными пуговками блестели глаза. Он улыбался, очень мило, с ямочками на розовых щеках, потирал ручки и говорил тихо, ласково, приятным тенором:

— Вот сюда, милости прошу, в кабинетик, тут будет удобно. Да вы присядьте, товарищ Агапкин, в ногах правды нет. Чайку не желаете? С дороги оно хорошо, чайку.

Федор от чая отказался, молча помотал головой, сел на стул. Мухин занял свое место за столом, зачем-то достал из ящика и натянул сатиновые синие нарукавники, поднял телефонную трубку, бодро, радостно произнес:

— Доброе утро, товарищ пятый. Мухин на проводе. Арестованную Данилову из сто семнадцатого приведите ко мне в сорок девятый.

Положив трубку, он уставился на Федора своими блестящими пуговками, любезно улыбнулся и сказал:

— Вот такая у нас, товарищ Агапкин, арифметика.

Федор поймал себя на том, что с момента материализации кругленького Мухина не произнес ни слова, как будто между ними существовал некий тайный молчаливый сговор. И сейчас они сидели молча. Мухин углубился в бумаги, разложенные на столе. Федор следил, как по розовой гладкой щечке ползет вялая комнатная муха, и ждал, когда же он почувствует, смахнет или хотя бы поморщится. Муха ползла, перебирала лапками, а следователь никак не реагировал.

В коридоре послышались шаги. Стук в дверь.

— Да-да, войдите, — произнес Мухин, не поднимая головы от бумаг.

Федор вскочил, бросился навстречу. Никто не остановил его, когда он обнял Таню, прямо на пороге, в дверном проеме.

— Идите, идите, товарищ пятый, — прозвучал елейный тенор, — обождите в коридоре, вызову, когда нужно будет.

Федор, не разжимая объятий, переместился вместе с Таней в центр комнаты. Дверь закрылась. Стало невозможно тихо. Под руками Федора были тонкие косточки, почти невесомое тело, губами он чувствовал странный, какой-то прозрачный холодок кожи, целовал висок, скулу, угол глаза, дрожащее веко, мокрые соленые ресницы.

— Феденька, не надо при нем, не надо.

Руки разжались. Он усадил Таню на стул, было больно смотреть на нее. Он повернулся к Мухину и спросил, не узнавая собственного голоса:

— Почему она так похудела? Вы что, не кормите заключенных?

— Обижаете, товарищ Агапкин, очень даже кормим, питание отменное, да вот Татьяна Михайловна изволит брезговать нашими кушаньями. — Мухин говорил и улыбался, муха уютно устроилась в ямочке на правой щеке.

— Федя, ты дома был? Что с Мишей? — спросила Таня.

— Нет. Я только с поезда. Наверное, все хорошо. С ним Михаил Владимирович, Андрюша, няня. Почему ты не ешь? У тебя опять начинается дистрофия.

— Не могу ничего проглотить. Все тухлое. Селедка ржавая, вода вонючая. Федя, ты точно знаешь, что Миша здоров?

Она сипела, ей трудно было говорить. Федор заметил на губах запекшуюся кровь, лиловые темные тени вокруг запавших глаз.

— Вы не даете ей спать, — сказал он Мухину, — и вот, на запястьях кровоподтеки. Ей что, руки связывали?

Мухин все так же улыбался, и муха в ямочке не шевелилась.

— Товарищ Агапкин, у нас тут не санаторий. Татьяна Михайловна и так уж в самых привилегированных условиях. Одиночный бокс. А не изволите ли в общую?

— Что? — Федор шагнул к столу.

Внутри сжалась до предела звенящая раскаленная пружина.

— Феденька, осторожно, — прошелестел у него за спиной испуганный Танин шепот.

— Тут вот как раз местечко освободилось в женской, по бандитизму, уголовницы, они, знаете, народ простой, бодрый, авось Татьяна Михайловна и взбодрится, — невозмутимо щебетал приятный тенор.

Федор боялся шевельнуться, он знал, любое движение приведет к одному результату: пружина распрямится, пальцы его превратятся в клешни, сомкнутся на пухлом белом горле Мухина.

«Интересно, улетит ли муха, когда он забьется в агонии?» — подумал Федор.

— Как скажете, так и будет, товарищ Агапкин. — Рука Мухина мягко легла на телефонную трубку. — Ваш выбор, вам решать.

— Пишите постановление, — хрипло произнес Федор и все-таки шевельнулся, протянул руку, сцепил пальцы на пухлом влажном запястье следователя, — пишите: гражданка Данилова Т.М. освобождается из под стражи ввиду отсутствия состава преступления.

— Ну, вы руку-то, руку пустите, товарищ Агапкин, я левой писать не смогу. Да и Татьяне Михайловне надо покамест покинуть нас.

Федор почти разжал пальцы, но опять их стиснул.

— На минуточку, только на минуточку, — ласково пояснил Мухин, — в коридоре обождет Татьяна Михайловна, с ней товарищ пятый побудет.

Федор разжал пальцы, схватил трубку аппарата внутренней связи, набрал номер кабинета Бокия. Глеб Иванович ответил не сразу, и опять сжалась внутри пружина: вдруг нет его в кабинете?

— Да, Федя, я иду к вам, — прозвучал наконец его напряженный голос, — ты поймал меня в дверях.