Небо над бездной

На кухне няня помешивала кашу в кастрюльке. Андрюша сидел за столом, на коленях у него Миша, на плече Маргоша.

— Проснулась наконец, — проворчала няня, — завтракать без тебя никто не хочет, в третий раз грею, вот подгорит, ты будешь виновата.

— Мама, я решил, я только медведя возьму и двух солдатиков, — сказал Миша, — дед приедет в Гиманию к нам и железную дорогу мне сразу купит.

Няня выключила примус, разложила по тарелкам кашу.

— Коли не помру до апреля, жить буду с Федей. Давай-ка ешь, Таня, тебя с ложечки покормить, как маленькую?

Миша засмеялся.

— Покорми, няня, покорми маму, как маленькую, ей нужно хорошо кушать, а то она совсем худющая.

Таня поднесла ложку ко рту, зубы стучали. Из-за слез она ничего не видела, но чувствовала, как внимательно смотрят на нее все, даже Маргошка, и заставила себя проглотить несколько ложек каши, потом выпить стакан сладкого чаю. После завтрака пришлось опять лечь. Ноги не держали, голова кружилась, и все время слезились глаза. Михаил Владимирович спокойно складывал в докторский саквояж ее и Мишины вещи. Чемоданов не было, Федя предупредил, что ехать придется совсем налегке, только самое необходимое, никаких узлов, корзин.

— Все купите там, у Павла есть деньги. Вот смотри, Федя привез чудесные джемперы, тебе и Мише. В них поедете. Ты сильно похудела. Как ты думаешь, эта юбка не будет тебе велика? Она теплая, шерстяная. То, что нужно для дороги. Ладно, поясок затянешь потуже.

Таня проваливалась в сон и опять попадала в каменный мешок. Голая ослепительная лампочка под потолком, холод, склизкий пол, окно кормушки, миска вонючей жижи, кружка тухлой воды. По стуку кормушки она пыталась определить время, понять, день или ночь. Свет не проникал снаружи, лампочка горела круглые сутки.

— Я приеду, там будет совсем тепло, на Унтер ден Линден липы зацветут, обязательно отправимся в Альпы, хотя бы на недельку. — Папин голос наплывал теплой волной, уносил Таню из каменного мешка.

Она думала, что вот сейчас уходят последние счастливые минуты, хотелось остановить их, замереть, и пусть ничего не меняется. Родная уютная комната, за стеной смех Миши, еще сиплый, слабенький после дифтерии, но такой веселый. Ворчание няни, строгий, рассудительный голос Андрюши. Открытый платяной шкаф, старый докторский саквояж на письменном столе, папина седая голова, подсвеченная мягким светом настольной лампы.

— Чулки три пары. Мыльница. Шаль нянина, конечно, пригодится. Что делать? Уже битком. Носочки шерстяные как-нибудь втисну.

В начале восьмого приехал Федор. Внизу ждал извозчик. Минуту молча посидели. Няня всех поцеловала, перекрестила, потом Михаил Владимирович. Маргошка у него на плече скорчила рожицу, помахала лапой. Он стоял и улыбался так спокойно, что не могло быть ни тени сомнения. Через пару месяцев он к ним обязательно приедет. Он ведь никогда их не обманывал.

Поезд оказался теплым и чистым, совершенно старорежимным. Мягкий вагон, два купе на четверых. Таня и Миша крепко спали всю дорогу, под стук колес.

В Питере прямо с вокзала на извозчике отправились в пригород, к заливу. Трое суток прожили на чьей-то даче. Таня смутно запомнила хозяйку, бывшую классную даму одной из петербургских женских гимназий. Глухое коричневое платье, прямая спина, остриженные седые волосы. Огонь в печи, вой ветра ночами.

Федя рассказывал о Германии, очень смешно, о мошеннике князе Нижерадзе, который ест кофейную гущу. Таня и Андрюша почти не разговаривали, только о пустяках, еде, погоде. Казалось, любое нечаянно оброненное слово может спугнуть состояние уверенности и надежды, что папа скоро приедет к ним в Германию.

Федор иногда, как бы между прочим, бросал реплики:

— Он будет читать лекции в Берлинском университете. Его ждут на кафедре мозговой хирургии в Марбурге.

Мишу более всего интересовало, на какой лодке они поплывут, если залив покрыт льдом. Ему нравилось в десятый раз слышать, что лодка называется буер, она не плавает, а скользит по льду на коньках.

На четвертую ночь Таня проснулась от сильного озноба. Зажгла свечку, стала рыться в саквояже. Папа обязательно должен был положить упаковку аспирина. Возможно, жара у нее нет, просто знобит от слабости, но все равно лучше принять.

На самом дне нашла жестянку из под печенья. Кроме набора необходимых лекарств внутри лежало что-то еще, аккуратно завернутое в марлю. Две небольшие склянки темного стекла. Вакуумная упаковка. Цисты. Ей было точно известно, что это весь запас. Несколько мгновений она сидела на полу, зажмурившись, зажав рот ладонью, чтобы не закричать.

Скрипнули половицы, забрезжил свет под дверью, послышался шепот, дверь открылась. Появился незнакомый юноша. Таня подняла голову, в зыбком свете свечи увидела блестящие глаза, черные брови, белые зубы.

— А, я же говорил, она не спит. — Он шагнул в комнату. — Ты почему сидишь на полу?

Он поднял ее, обнял, от него пахло ледяным морем, ветром, снегом.

— Ося, Осечка, какой взрослый, красивый, — прошептала Таня.

Времени было в обрез. Менялись пограничные посты. Старый прогулочный буер ждал у маленького пирса, в нем сидел здоровенный пожилой финн и курил трубку. Дул холодный ветер, мела метель. Мишу, сонного, закутанного в тулуп, Федор вынес на руках. Передал в буер на руки Андрюше. Таня обняла Федора и застыла. Финн что-то кричал сквозь шум ветра, наконец Ося взял Таню за плечи, оторвал от Федора, тут же сам быстро обнял его.

— Не прощаюсь. Увидимся.

Вздулся парус, буер полетел по льду. Федор неподвижно стоял на краю пирса. Таня сквозь радужную пелену слез смотрела на Федора, пока он не скрылся из виду в снежной мгле.





Вуду-Шамбальск, 2007


Елена Алексеевна очень удивилась, когда увидела вертолет из окна корпуса. Так удивилась, что даже не обратила внимания на руку Петра Борисовича, нежно поглаживающую ее плечо.

— Смотрите, над котлованом свечение!

— Лена, успокойтесь, это вертолет Германа, и развалины его, пусть делает там, что хочет. И никакого свечения над котлованом я не вижу, тьма кромешная.

Несколько минут назад они вдвоем поднялись на четвертый этаж жилого корпуса. После роскоши дворца почти не обжитая комната Орлик показалась Петру Борисовичу удивительно милой, трогательной.

«Есть в этом нечто юное, студенческое, — подумал Кольт, снимая с Орлик скромную котиковую шубку. — Пожалуй, не поеду назад, к Йорубе. Останусь. Ради приличия спрошу, не найдется ли свободной комнаты, а дальше поглядим. Ей так идет это платье, серый шелк красиво оттеняет глаза».


Орлик вдруг погасила свет. Петр Борисович охнул про себя, возликовал, шагнул к ней. Но оказалось, что она желает получше рассмотреть свечение над котлованом.

— Что они там делают? Загадят все, поломают, тем более он пьян.

— Кто пьян?

— Герман Ефремович и гости, которых он притащил.

— Герман не пьет. Ну, что вы так разволновались? — Кольт придвинулся ближе, коснулся щекой ее щеки. — Лена, здесь хорошо, тихо, мы с вами наконец одни.

Орлик мягко отстранилась, посмотрела на него. В темноте ее глаза таинственно блестели.

— Простите, это слишком серьезно. — Она выскочила за дверь, побежала по коридору к лестнице.

Кольт в недоумении побрел следом, услышал где-то внизу стук и тревожный голос Орлик:

— Дассам, вы спите?

Спустившись на второй этаж, Петр Борисович нашел Орлик в крошечной комнате, где не было ничего, кроме узкой, аккуратно, по солдатски заправленной койки, стола, стула и облезлого платяного шкафа.

— Дверь не заперта. Куда он делся? — испуганно прошептала Орлик.

— Кто?

— Старик, дворник. Идемте. Что у вас на ногах? Опять какая-то замшевая ерунда? Ладно, нет времени. Дассам, вероятно, уже отправился туда. Надо спешить. Старик один с этой кодлой вряд ли справится.

— Лена, подождите, вы можете объяснить, что происходит?

Но она уже умчалась наверх и через пару минут спустилась, принесла его куртку, свою шубку, фонарь.

— Герман Ефремович решил устроить оргию в церемониальном зале, — объясняла она, пока шли по расчищенной дороге к котловану, — этого нельзя допустить ни в коем случае. Судя по тому, что нет Дассама, они и череп туда притащили.

— Какая связь между этим вашим Дассамом и черепом? — сквозь одышку спросил Кольт.

Он едва поспевал за ней, она взяла его за руку, они почти бежали.

— Череп нашел Дассам, осенью он помогал мне на раскопках, он знает древний шамбальский алфавит, всю мифологию, он помог мне расшифровать глиняные таблички.

— Если он такой умный, почему работает дворником?

Она не ответила, помчалась еще быстрей. Прожектора над котлованом не горели. Когда приблизились, стало видно слабое голубоватое свечение откуда-то из глубины. Оно исчезало, появлялось, словно глубоко внизу летало множество светлячков.

— Пойдемте с той стороны. Почему они погасили прожектора? Что они творят?

Фонарь осветил провал и железную лестницу.

— Не волнуйтесь, спуск лучше, чем в прошлый раз, когда вы приезжали, — утешила его Елена Алексеевна, — подождите, я первая, вы за мной.

Петру Борисовичу казалось, лестница никогда не кончится. Они спускались все ниже. Кольт выругался про себя. Зачем, куда тебя понесло, старый идиот? Впрочем, он понимал, остановить Елену Алексеевну невозможно, а сказать: увольте, лезьте в вашу яму без меня, язык не поворачивался. Теперь уж поздно.

Петр Борисович был несказанно счастлив, когда почувствовал наконец под ногами твердую ровную поверхность, пусть даже на глубине метров пятнадцати, не меньше.

— Все, мы внутри. Это жилые комнаты, — сказала Орлик.

— Потрясающе, — пробормотал Петр Борисович.

— Слава богу, хотя бы музыку не врубили. Герман Ефремович обожает тяжелый рок, а для развалин такие вибрации гибель. Что там шипит? Вы слышите?

Петр Борисович ничего не слышал, кроме тишины.

— Точно, шипит, — волновалась Орлик, — они шашлыки, что ли, жарят? Жирафа доедают? Идите за мной, не бойтесь, тут безопасно, только, пожалуйста, быстрее.

Фонарный луч выхватывал фрагменты орнамента на стенах, обломки колонн, статуй. Впереди показался тусклый свет. Свернули, миновали сводчатый коридор, еще раз свернули. Свет стал ярче. Орлик замерла, погасила фонарь, взяла Петра Борисовича за руку.

— Тихо, не двигайтесь, прижмитесь к стене.

Они очутились в неглубокой темной нише, внизу был зал. Множество свечей стояло на полу, образуя ровный огромный овал. Внутри овала возвышалась цилиндрическая каменная колонна. И свечи, и колонна были черного цвета. От колонны шло голубоватое свечение, такое сильное, что не сразу удалось разглядеть хрустальный череп.

В зале находилось всего три человека. Господин Хот, Соня и Герман. Судя по расположению фигур, Герман играл здесь третьестепенную роль, стоял скромно в сторонке, хотя единственный из всех был одет в древний церемониальный наряд, тот самый, что напяливал в прошлый раз, когда привел Петра Борисовича в хранилище полюбоваться хрустальным черепом.

Широкий балахон до пола, лиловый бархат расшит какими-то черными завитушками вроде перевернутых скрипичных ключей. Петру Борисовичу это напоминало помпезный и неудобный домашний халат. На голове у Йорубы возвышалась рогатая черная шапка, тоже ужасно тяжелая и неудобная.

Главную роль, конечно же, играл господин Хот, он стоял на невысоком черном кубе, совсем близко у пылающего овала, одет был вполне цивильно, в том же светлом сюртуке и брюках.