Неумерший

– И что тут такого? – воспрянул Суобнос. – А правитель Нериомагоса? Разве он не расхаживает всё время по разным землям? Это не мешает ему иметь несколько жён!

– Но это совсем другое! Он же герой!

– А я разве не герой?

– Э-э… Не обижайся, но ты немного труслив, не так ли?

– Немного труслив! Немного труслив! – бубнил оборванец.

На мгновение в нём возобладал так редко проявляющий себя гнев, и он, казалось, собрался бросить нас одних в самой чаще леса. Обида, к счастью, длилась недолго. Он опустил плечи, и глубокая печаль омрачила его обычно озорную физиономию.

– Да, немного робок, – признался он. – Но так было не всегда.

– Ты был когда-то храбрым? – немного недоверчиво спросил мой брат.

– Ещё каким! Даже более чем смелым, если уж на то пошло. Безудержно отчаянным…

Он потряс седой головой со смесью сожаления и раскаяния.

– Так, значит, ты на самом деле был героем? – удивился Сегиллос.

– Героем? – буркнул Суобнос. – Если под этим ты подразумеваешь одного из тех верзил, которые только и думают о том, как напиться допьяна и поубивать друг друга, то нет, я не был героем. Я был гораздо могущественнее, гораздо коварнее, чем они. И если сегодня я мудр в своём безумии, в то время я был безумен в своей мудрости.

– Ты был важнее героя? Ты? Как можно быть важнее героя?

– Это просто. Короли держат речи для героев. Стало быть, надо молвить раньше королей.

Мы бросили на него долгие недоверчивые взгляды.

– А разве ты встречался с королями? – вызывающе спросил брат.

– Ещё бы! – воспрянул бродяга. – И слишком близко, к сожалению. Откуда, по-вашему, я знаю вашу мать?

– И что ты делал в свите королей?

– Много чего, много чего. Я был виночерпием, привратником и паромщиком. Я читал по звёздам, проникал в тайники души, я восхвалял Луну и Солнце и воспевал их циклы.

– Ты был предсказателем?

– Называй меня так, если хочешь, Белловез. Я просто скажу, что был мудрецом и гордецом.

– А твоя жена? Тебе её дал король?

– О нет! Её нет. Никто не может даровать или получить её. Наоборот, она сама жалует и лишает. У нас много общего, она родом из тех же земель, что и я. Мы долго шли с ней вдвоём под открытым небом, свободные, словно ветер.

– Почему же вы больше не вместе?

Суобнос пожал плечами, и глаза его забегали.

– Должно быть, я её разочаровал, – пробормотал он.

– Ты изменил ей?

Он презрительно усмехнулся.

– Кто? Я? Тут всё скорее наоборот, малец! Вы видели её лишь издалека, но если вы когда-либо, к несчастью, подойдёте поближе, то вы поймёте! Вы всё поймёте! И почему я скитаюсь, и почему страдаю, и почему нахожусь на грани помешательства. Она так красива и так жестока, что проникает в самую душу, как нож проскальзывает в ножны, – он ударил себя ладонью в грудь и по лбу.

– Она проникает сюда и вот сюда, и, когда она уже внутри, больше уже ничего не имеет значения. И она знает это и играет с тобой. Это и благодать, и проклятье: если она предаётся тебе, то требует многого взамен. Она такого у меня попросила, такого…

Он запнулся, и мы увидели, как страх и безумие метались в глубине его очей. Он судорожно развёл свои худые руки, словно хотел охватить весь лес.

– Она попросила у меня весь мир! Чего же боле? Чего же боле? Ничего боле она не желала! Она попросила у меня весь мир! И знаете, что, медвежатки? У меня почти получилось! Да-да! Я почти смог! Сотнями я отправлял их на погибель, всех, всех, храбрецов и мудрецов, стариков и детей, сотнями, тысячами… Я почти смог… А потом, когда вдохнул запах всей этой крови и смрадный дух вспоротых животов, когда увидел все эти пронзённые копьями тела… И эти головы, эти жуткие головы, свисающие с повозок и конских сбруй… Головы тех, кто относился ко мне с почестью, тех, кто доверился мне… Я почти смог… Я разочаровал её…

– Ты был на войне? – удивлённо спросил брат.

Я же всё понял, но не верил тому, что рассказывал нам Суобнос. Он был настолько взбалмошным и таким трусливым. Как мог он быть в рядах тех, кто обагрил кровью воды Лигера? Я не стал задавать вопросов. Я не стал спрашивать бродягу, знал ли он моего отца. Его же, вероятно, заботило вовсе не это. Он присел рядом со следами кобылицы. Грязными пальцами он прикоснулся к отпечаткам на земле.

– Я разочаровал её, – повторил он, – и она бросила меня. Она возобновила свой путь, оставив меня в нищете на растерзание призракам былого.

– Но она где-то рядом! – воскликнул мой брат. – Она в лесу! Она ходит вокруг тебя!

Старый бродяга горько усмехнулся.


– Ты добрый человечек с мозгом воробья, – язвительно ответил он. – Думаешь, почему ты следуешь за мной все эти луны? Это я кружу вокруг неё. Она не приходила ко мне: это я выследил её. И я здесь только потому, что она обосновалась в Сеносетоне.

– Что она здесь делает? – спросил я.

– Кто же знает! Это ветреная особа. Вероятно, ищет нового спутника.

– В лесу?

– Вы забыли, кто скрывается в лесу? Она может отдать предпочтение одному из его обитателей, очаровать его, сделать своим избранником. И вывести его из леса…

Вскоре после услышанных от Суобноса откровений я расспросил мать. Однажды, когда она работала на готлисовом станке[81], я будто невзначай спросил её о том, появлялся ли Суобнос при дворе отца.

– Суобнос? – рассмеялась она. – В кругу туронских героев? Конечно же, нет! С чего ты взял?

– Ты уверена? Возможно, в молодости он выглядел по-другому.

– Даже если он и захаживал в наш дом в Амбатии, то, возможно, был из тех попрошаек, которых мы подкармливали на пороге дома. Но я никогда его там не видела. Откуда ты взял эту белиберду?

– Суобнос рассказывал нам удивительные истории. Он намекнул, что знал тебя, когда ты была королевой.

Она грустно улыбнулась:

– Он до сих пор считает меня королевой, он не в ладу с головой. Он часто путает людей. Не придавай значения его россказням.

– Он также упомянул о какой-то большой войне. Рассказывал спутанно, но я почувствовал его страх. Мне показалось, что говорил он о войне Кабанов и что сражался на нашей стороне:

Мать приостановила работу и с мрачным видом резко повернулась ко мне.

– Герои твоего отца были завсегдатаями нашего дома. Друиды, ремесленники и прославленные богатыри. К некоторым из них я прониклась уважением и дружбой, других я не любила, некоторых даже боялась. Но я знала их, Бэлл. И в одном я могу тебя заверить: ни один из них не уцелел. Ни один. Даже мои девери Ремикос и Ордилос сгинули там. Они были солдурами короля: когда вашего отца убили, их судьба была предрешена. Они сражались насмерть. Те, кто был ослаблен ранами или окружён многочисленными противниками, в страхе быть взятыми в плен умертвляли себя, порой своей же рукой, порой закалывая друг друга. Если Суобнос ещё хоть раз будет иметь наглость выдавать себя за одного из них, я вышвырну его вон из моего дома. У этого недоучки, Бэлл, ветер шумит в голове. Я прекрасно помню, когда увидела его в первый раз: полумёртвый от голода, он появился у нашей околицы три месяца спустя после нашего прибытия в Аттегию.

Мать только подтвердила мои сомнения. Я не ведал, кем была таинственная всадница в лесу, а Суобнос лишь заморочил нам голову байками, чтобы утаить истинную причину своих поисков. Но всё-таки вздор бродяги пробудил во мне беспокойное любопытство. И тогда я впервые задал вопрос, который до сих пор замалчивался в нашем доме:

– А почему отец и дядя начали войну?

Мать поджала губы. На мгновение я испугался, что перегнул палку, и подумал, что она снова примется ткать, не удостоив меня ответом. Но она стерпела.

– Секорикс, король карнутов, плохо обошёлся с другом твоего отца. Поэтому он пошёл войной против Секорикса и победил его, но этой бесчестной скотине удалось бежать. Он укрылся в Аварском броде, попросив защиты у моего брата. Амбигат встал во главе великой армии, состоявшей из битуригов, эдуэнов, секванов и выживших отрядов Секорикса. Он отвоевал карнутские леса, а затем захватил Лукка у туронской заставы. Твой отец хотел остановить его в бою между Каросом и Лигером, чтобы он не достиг Амбатии. Все закончилось на берегу этой реки.

Выпрямившись, мать отвернулась и снова принялась ткать.

– Но Карнутская война была лишь предлогом, – добавила она. – Ваш дядя – злодей. Он много лет искал подходящий повод, чтобы избавиться от вашего отца.

– Кто был другом моего отца среди карнутов?

– Гутуатер Моригенос.

– Почему Секорикс притеснял его?

– Король обвинил его в разжигании беспорядков.

– Каких беспорядков?

– После смерти Великого друида Неметомара среди карнутов был разлад. Гутуатер был вождём клана. Он хотел навести свои порядки в лесу.

– Он хотел завоевать весь мир?

Мать громко расхохоталась.

– Покорить мир? – воскликнула она. – Что за выдумки, Бэлл! Кельты слишком заняты, разрывая друг друга на части в междоусобицах!

Пусть даже россказни Суобноса и были выдумкой, лесная наездница, которую он преследовал в лесу, всё же была реальной. Наши скитания в чаще приняли неожиданный оборот. До сей поры в лесу для нас существовали только дикие звери; другие обитатели леса были лишь далёкими отражениями наших грёз. По крайней мере, так было до тех пор, пока всадница, такая настоящая и осязаемая, не явилась нам в чаще леса на тропе, проторённой стадом оленей.

Кем она была? Действительно ли супругой бродяги? Где она жила? Где она заполучила эту огромную кобылицу? Почему она перемещалась под пологом леса, а не по просёлочным дорогам? Скрывалась ли она в густых зарослях, чтобы укрыться от опасности? Может, сама что-то искала? Или же бродила по рощам, словно господин по своей вотчине, проверяя, как растут деревья и как обитают звери? Суобнос сказал, что в лесу живут хранители. Может, ей принадлежало одно из заповедных мест, изобилующее разнообразной дичью?

Суобнос, казалось, пожалел о том, что сболтнул лишнего. Отныне он не хотел ничего нам рассказывать; однако больше, чем когда-либо, рассчитывал на нашу помощь, и мы пылко бросились в погоню за таинственной незнакомкой.

Нам было невтерпёж ждать, пока странник вновь навестит нас. Поэтому мы сами выбирались в лес, но без Суобноса всякий раз неизбежно терялись, плутая по оврагам и зарослям терновника. Зато, когда мы шли за старым бродягой, каждый раз всё дальше углублялись в лес. За год мы видели прекрасную всадницу дюжину раз. Выйти на её след было недостаточно, ибо он редко приводил к ней. Зачастую отпечатки копыт были затянуты паутиной – это означало, что тропа была старой. Мы обнаруживали её неожиданно, вернее, она застигала нас врасплох.

Где-то в глубине чащи под сенью листвы проплывал белый призрак. Ослепительно белая шкура кобылицы и светлые одеяния её хозяйки в лесном полумраке были заметны издалека; но стоило нам приблизиться, как они исчезали в густых зарослях. Бросаясь за ними в погоню, мы всякий раз застревали в молодой поросли деревьев. В другой день мы увидели странниц на пересечении лесных троп, но пока добирались до развилки, их уже и след простыл. Одним прекрасным утром они появились меж высоких деревьев одной рощицы, и ничто, казалось, не преграждало нам путь. Мы рванули к ним навстречу, но поток солнечных лучей, лившийся сквозь редкую листву, ослепил нас, и, когда мы вынырнули из этого света, всадница и кобыла уже бесследно испарились.

Всё тяжелее и тяжелее мы переживали каждую неудачу. Суобнос пребывал в отчаянии; мой брат был в ярости, убеждённый, что красавица насмехается над нами. Я же не знал, что и думать. Мне казалось, будто я участвовал в чьей-то охотничьей игре, вот только правил её не уразумел. Я не ведал, что бы нас ожидало, если бы мы догнали всадницу. Может, Суобнос хотел вновь покорить её, но он был настолько жалким, что это казалось пустой затеей. Что же касается меня и брата, мы были еще слишком молоды, чтобы испытать что-то большее, чем бессмысленное влечение. Образ всадницы всё время таился в отдалённых уголках нашего сознания, она была настоящей мастерицей уловок, далёкая и чарующая, словно туманные горизонты. В своих неведанных странствиях она скользила меж ветвями, которые постоянно преграждали нам путь, а затем скрывалась в ближайшей роще. Добраться до неё, возможно, означало бы для нас проникнуть в иной мир. Это, вероятно, и было нашей самой желанной, но нам самим непонятной целью. Нам было только по десять – двенадцать лет от роду, а мир уже стал для нас слишком мал.

Не даром предупреждала нас Банна об опасностях, таившихся в лесу. Той зимой, что настала после приезда Кассимары, наша тайная игра чуть было не закончилась для нас плачевно.

Празднование Самайна в пору полыхающих багрянцем и золотом лесов минуло давным-давно. Уже вовсю лютовал месяц риурос[82], и стужа сковала землю. Редкие снежинки, кружась в воздухе, неторопливо опускались, оставляя неприкрытой лишь кромку по краю соломенных крыш, гребни борозд на чернеющей пашне да угрюмые обочины дорог. Из-за трескучих морозов снега выпало мало, почва была твердой, как камень. На площадку перед домом, в затвердевших кочках и выбоинах от копыт, боязно было даже ступить – там легко можно было подвернуть ногу. Вода в канавах приобрела прозрачную твёрдость хрусталя; плёнка льда, образовавшись вначале у рыбного садка, вскоре прочно закупорила весь пруд.