Осенний Лис
Часть 36 из 146 Информация о книге
В котелке убыло. Вайда потянулся было снова, да передумал и отложил кружку. – На завтра решил оставить? – Ага. – А чай где заваривать? Выливай, ну его к лешему. Натаяли свежего снега, засыпали чаю. На расстеленном платке разложили хлеб, две-три луковицы, тугое кольцо копчёной колбасы. Некоторое время молча жевали, прихлёбывали, обжигаясь, прямо из котелка. Вайда, заметно повеселевший, ел вкусно, с охотой. Откинулся на одеяле. – Ух, хорошо… Ну, спасибо тебе, друг Жуга, ох, спасибо! Мне ведь, право слово, спасу от этого зуба не было. Знаешь, как крючило! – Ну, так вырвал бы его, и дело с концом. Чего волынку тянуть? – Вырвать – ишь ты! Этак зубов не напасёшься… Да и боязно. – Ну и дурак. – Жуга вытянул из кучи хвороста веточку, поворошил угли. – Щёку раздует. – Думаешь? – Раздует, раздует. Драть надо. А у тебя сапоги горят. Рифмач ахнул и спешно потянул из костра сапоги – подошвы уже залоснились чёрным. Дымно пахло горелой кожей. Вайда скривился: «Тьфу, чёрт!», сунул их в снег, вытащил и оглядел со всех сторон. Вздохнул. Жуга усмехнулся. – Ладно, хоть просохли. – И то правда… Натянув сапоги, Вайда улёгся на одеяле и потянул к себе небольшой округлый свёрток синего бархата. Развернул. Внутри оказалось что-то вроде бандуры, только поменьше и с девятью струнами. Жуга несколько удивлённо смотрел, как тот любовно погладил пузатое деревянное донце и стал подстраивать тонкие жилы струн. – Ты ещё и поёшь? Вайда прищурился хитро: – А то! – Ну-ну… – Жуга с сомнением потёр подбородок. – Сомневаешься? – усмехнулся рифмач. Струна натянулась, зазвучала басовито. Вайда взялся за вторую. – Сам посуди: как петь с таким зубом, да ещё и по морозу? Тут уж, брат, я тебе скажу, не до песен. – А теперь? – А теперь совсем другое дело. Отчего ж не спеть? – Он смолк, задумчиво глядя в огонь. Нахмурился, бездумно перебирая струны. – Про что петь будешь? – полюбопытствовал Жуга. – А? – встрепенулся рифмач. – Вот про него. – Он кивнул на костёр и снова помрачнел. – Есть одна старая песня, не очень, правда, старая. Начало у неё весёлое, а вот конец… Впрочем, слушай. Вайда тронул струны. Полилась мелодия, вроде не грустная, но такая, словно Вайда боялся громко играть, словно кто-то прятался за деревом, подслушивая. Струны пели мягко, упругим чистым перебором, и Жуга упустил миг, когда в музыку вплелись рифмованные строки: Коль заблудился ты в лесу, Глухая полночь на носу, И волки сходят с гор, Спокоен будь: не тратя слов, Насобирай побольше дров И разведи костёр. Когда застанет дождь в пути, Не знаешь ты, куда идти, Но коль твой нож остёр, Ты завернись плотнее в плащ, Нарежь ветвей, построй шалаш И разведи костёр. Когда на землю ляжет снег И солнце свой замедлит бег, Забыв согреть простор; Когда вокруг метёт метель И лишь сугроб – твоя постель, То лучший друг – костёр. Когда горит в ночи окно, Искрится старое вино, Кипит весёлый спор, Забудь свои обиды, друг, Спеши скорей в тот тесный круг, Где правит бал костёр. Огонь не добрый и не злой, Но плоть становится золой — Суд королевский скор: Тому, кто хочет быть собой И жизнь прожить с прямой спиной, Один путь – на костёр… Песня кончилась. Некоторое время оба молчали. – Красиво, – наконец сказал Жуга. – Только как-то… жестоко. – Какая жизнь, такие и песни, – вздохнул Вайда, пряча инструмент обратно в бархат. – Ладно, давай спать. Развернули одеяла. Жуга подбросил дров и передвинул костёр в сторону. Смёл оставшиеся угли. Закутавшись плотнее, оба улеглись на прогретом пятачке земли, время от времени поворачиваясь с боку на бок, когда слишком припекало, и вскоре заснули. * * * Среди ночи Жуга вдруг проснулся. Царила полная тишина. Снегопад прекратился, лишь одеяла у обоих были запорошены тонкой белой пеленой. Травник сел и зябко поёжился. Огляделся. Верховой полночный ветер расчистил небо, открыв бледный растущий месяц и густую россыпь звёзд. Через небосвод от края до края дымчатой белой лентой тянулся Чумацкий шлях. Костёр почти погас, лишь тлели, догорая, угольки. Жуга пощупал землю под собою – та была ещё тёплой. Спать не хотелось, наоборот, голова была ясная до звона в ушах. На душе было странно и тревожно. Непонятно откуда накатило чувство потери. Вот только… потери чего? Он зевнул, привстал, расправил и набросил на плечи одеяло. Огляделся в поисках шляпы. Смятая и скомканная, та отыскалась в изголовье, Жуга расправил её и нахлобучил на голову. Во сне холод почему-то не так донимал, зато теперь проснувшееся тело срочно требовало тепла – тепла или движения: вдруг накатила резкая неуёмная дрожь. – Спишь, Вайда? – вполголоса окликнул Жуга. Тот не ответил, и Жуга нахмурился. Что-то было не так, и через миг Жуга понял, что именно. Слишком уж тихо было вокруг. Он опустился на колени и тронул друга за плечо. – Рифмач, – снова позвал он. – Рифмач, очнись! Рифмач! Тяжёлыми каплями сочились минуты, а Жуга всё тряс и тормошил спящего друга за плечо, за руки, за волосы, пока стынущее в снегу тело, страшно тяжёлое и податливое, не завалилось с боку на спину и не замерло так. Холодный лунный свет посеребрил тронутые инеем волосы и бороду. Влажным блеском отразился в невидящих глазах. Жуга вздрогнул и отшатнулся. Из дальнего далека вдруг донёсся тоскливый и протяжный волчий распев, отзвучал и смолк, не оставив после себя даже эха. Разом навалившись отовсюду, ватным комом вернулась тишина – ни шороха веток, ни снежного скрипа. Ни сердцебиения, ни дыхания.