Прощальная гастроль

Он был полон оптимизма, светлых планов, наивных надежд. И еще — был полон любви. Захлебывался в любви и нежности к Тасе. Ничего не изменилось, ничего. По-прежнему для него не существовало других женщин. А их было навалом! Студентки кокетливо заглядывали ему в глаза, словно что-то обещая, и загадочно улыбались. Он совершенно спокойно и равнодушно отмечал: «У этой прекрасные ноги. У этой — глаза. А эта — вообще хороша, всем удалась, не поспоришь».

И проходил мимо.

Летом, перейдя на третий курс, он уехал в Удмуртию на заработки. Мечтал купить Тасе новое пальто — старое совсем износилось.

Уехал в конце июня, вернулся в конце августа. Загорелый, окрепший, с мускулистым мужским торсом. Совершенно исчезли признаки юнца — он и сам с удовольствием видел в зеркале настоящего, как ему казалось, мужика и был страшно горд этим. Отрастил бороду — бриться там было несподручно. Борода его, конечно, взрослила.

Мать и сестра ахали и охали, глядя на него. Правда, Людка велела, чтобы «этот дурацкий веник» он тут же состриг.

Но он решил, если не понравится Тасе, то тогда избавится моментально. А Людка и мать тут ни при чем.

Вернулся поздно вечером, звонить Тасе не стал, думал устроить сюрприз. Решил приехать рано утром, чтобы встретить ее перед школой.

Сели ужинать, и он заметил, что мать и Людка как-то странно переглядывались, словно раздумывали, сказать ему что-то или смолчать?

Наконец сестра начала:

— Шур! Тут такие дела… — И она замолчала, посмотрев на притихшую мать, словно ища у нее поддержки.

Та отвела глаза.

— Что? — коротко спросил Александр. — Что у вас еще приключилось?

— У нас ничего, — ответила мать. — Тася вот…

— Что — Тася? — спросил он, не узнавая свой голос, сиплый, тонкий и истеричный.

— Тася… в общем, ее больше нет.

— Как это — нет? — не понял он. — Где нет? Здесь, в Москве?

Обе молчали.

Он заорал:

— Вы что, сошли с ума? Да говорите же наконец! Что значит — нет?

— Тася… погибла, — с трудом выдавила из себя мать. — Точнее, покончила с собой. Повесилась Тася. Вот такие, Шура, дела.

Сестра сочла нужным вступить в разговор:

— Она вообще была странной в последнее время. Хотя она была странной всегда. Да, мам? — Людмила посмотрела на мать, ища у той поддержки. — Думаю, она опять вляпалась в очередную историю, — продолжала сестра, — еще в один некрасивый роман. В этом деле она была мастерицей. Вечно ее не туда заносило. И выбиралась всегда, как из болота, — еле спасалась. То художник, пьяница горький. То тот старый козел, обремененный семьей. Тогда чуть не сдохла после аборта. Помнишь, мам? В последнее время мы виделись редко, с ней было тяжело в последнее время. Печальная была, тоскливая, вечно глаза на мокром месте. Я ее про личную жизнь — она отмалчивается: «Не надо, Люд! Не хочу на эту тему говорить». Мне вообще казалось, что она меня избегает — и встреч, и звонков.

Он вскочил с места и побежал по квартире. Сделав несколько кругов, рванул на себя входную дверь, забыв отпереть замок. Наконец, сообразив, повернул ключ, выскочил на лестничную клетку и уже там закричал. Страшно закричал, даже завыл. Завыл, как раненый, смертельно раненный зверь. Как человек, потерявший сейчас все. Надежду. Веру. Да и вообще — жизнь.

Две недели после приезда он совершенно не помнил. Хорошо, что сообразил уйти из дома — уехал к однокурснику в Кубинку. Там, в деревенской избе, и отлеживался. Вечерами напивались, и это хоть как-то смягчало боль.

А к первому сентября вернулся в Москву уже другим человеком — теперь принадлежность к мужскому полу обнаруживали не только бицепсы, трицепсы и клочковатая борода — теперь он стал замкнутым, жестким, циничным. В общем, стал мужиком уже окончательно.

Спустя примерно полгода ударился во все тяжкие — загулял так, что пыль столбом. Бесконечные пьянки, странные и чужие, малознакомые компании.

Девицы без числа — из тех, кто не задает вопросов. Громкие, душные, потные ночи на чужих простынях. Иногда — на голых диванах, какие там простыни? Домой не приходил неделями — где спал, что ел, с кем пил?

Но это его, кажется, и спасло. А мысли-то были всякие, если по-честному. Может, туда, к ней? А что? Запросто! Сигануть с крыши, и все! Свободен навеки. Спокоен навеки. И счастлив уже окончательно. Потому что терпеть эту боль было невыносимо.

Мать и сестра смотрели на него с испугом и тревогой — не понимали, в чем дело. «Наверное, возраст такой, — вздыхая и успокаивая себя, рассуждала мать. — Мужик должен нагуляться. Попробовать многое. Иначе он не мужик. Не наестся — заголодает потом, в законном браке».

В общем, терпели. Скандалов почти не устраивали. Людка, конечно, пыталась: услышав скрип ключа, тут же выбегала в прихожую и принималась орать.

Странно, но мать ее оттаскивала и успокаивала. А его не трогала — чуяла, что нельзя?

О том, где похоронили Тасю, он не спросил. Понимал — не сможет увидеть ее могилу. Не сможет смотреть на ее фотографию там. Просто рехнется.

Ходил вокруг кладбища, не решаясь зайти.

Так прошел год. Слава богу, что не вылетел из института. А на четвертом курсе он встретил Зою.

Сразу понял — с ней не получится на голом диване и на чужих простынях. Да он к этому и не стремился — здесь было что-то другое. Совсем другое. Поняв это, осознав, прочувствовав, обрадовался: значит, еще не все потеряно? Не выгорело до дна? Черная, как после пожара, душа начала оживать? Травка зеленая начала пробиваться?

С Зоей все было осторожно. На поцелуй осмелился спустя месяца два. А так — за ручку, за ручку.

Она нравилась ему внешне — высокая, ладная, крепкая. Она шутила: «Я же крестьянских кровей, из деревни. Выросла на парном молоке. Вот так и не могу избавиться от своего румянца — а хочется благородной бледности».

Нет, ерунда! Все в ней было хорошо и красиво. Все гармонично. Длинная, красивая, крепкая шея. В яремной ямке — темная, почти черная, словно бархатная, родинка, которую все время хотелось потрогать пальцем — осторожно дотронуться, не дай бог повредить.


Волосы — густые, тяжелые, почти до пояса, темно-каштановые, блестящие, очень живые. Такие, которые никогда не оскудеют, и их ничем не возьмешь. Ухищрений они не требовали — пучок, коса, хвост, в свободном полете.

И глаза живые — карие, с еле заметной, только на солнце, желтинкой. И очень смуглая кожа. «У меня цыгане в роду, — смеялась она. — Что, не веришь? А, испугался! И правильно — у них в крови непокорность. И еще — вечное беспокойство!»

Шаг у нее был широкий, размашистый, смелый. Как-то в столовой она перехватила его удивленный взгляд, но не смутилась.

— Много ем? Да, так привыкла! У нас если не поешь — какой из тебя работник? Сил ни на что не будет. А вообще-то много, да. Девчонки сидят на диетах, а я… Они даже орут на меня, честно! — Она засмеялась и посмотрела на него озорно. — Да, орут! Ты нам мешаешь худеть! Это вечером, когда я нажарю картошки на сале. Запах стоит… А эти дурынды яблоки грызут и страдают!

Он улыбнулся:

— Да ешь на здоровье! Тебе даже… идет! В тебе есть какая-то сила. Сила жизни, вот! — выпалил он и смутился.

А Зоя, посмотрев на него абсолютно серьезно, кивнула:

— Да. Сила есть. Сила жизни. И еще — вот! — Она закатала рукав кофточки и напрягла руку. Кивнула на крепкий бугорок на плече: — Видишь? Вот то-то! Если чего, могу и в глаз.

И они рассмеялись.

Предложение Александр сделал через года полтора, поняв, что жить без нее он, в общем-то, не хочет. Привык к ней. С ней было спокойно, хорошо, уверенно как-то. Она не терзала его, как Тася. Впрочем, терзала Тася в первую очередь себя. Именно себя.

С Тасей было тревожно — всегда тревожно. Это придавало какой-то острый вкус их отношениям, но этот вкус был и горьким, и беспощадно-обреченным, что ли.





* * *


После его предложения Зоя не кокетничала, сразу кивнула:

— Ну слава богу, сподобился. А я уже почти потеряла надежду!

С чувством юмора у нее было прекрасно.

— Я люблю тебя и, конечно, согласна! Я хочу родить тебе двоих-троих детишек. Или четверых! Что, испугался? — засмеялась Зоя.

— А потянем? — улыбнулся Александр. — Вот я сомневаюсь. В себе сомневаюсь, не в тебе.

— Ну я же буду с тобой! — легко ответила она.

И в эту минуту он понял — она будем с ним, да. Всегда, в любых обстоятельствах. При любых, как говорится, раскладах. И никогда не стушуется, никогда не дрогнет, никогда не предаст.

Собственно, так и было всю их долгую и совсем непростую семейную жизнь.

Он терялся — она держалась. Он хныкал — она успокаивала. Он впадал в панику — она была кремень. Всегда. Успокаивала, поддерживала, утешала. Не ныла, ничего не требовала. Ее все устраивало — отсутствие денег, когда он потерял работу и не мог устроиться почти два года. Сказала — так, значит, так. Не война — проживем. Взяла полторы ставки, крутилась как могла. Бегала к старушке в соседний подъезд — готовила, прибиралась, — и это после работы. Платила ей дочка старушки — хорошо платила. Сначала. А потом деньги кончились — муж ушел, что ли? И тогда Зоя продолжала ходить к старушке бесплатно. «А как я теперь ее брошу? Она же привыкла ко мне! Да и что тут такого — забежать в соседний подъезд подмести, постирать и сварить суп?»

Александру было стыдно. Очень стыдно. Но понимал: как она сказала, так и будет. И бабульку она не оставит, не бросит — сколько ты ни пыли.

Ни троих, ни четверых детей не получилось. Получился один. «Зато какой!» — говорила Зоя.

Илья, сын, и вправду был удачный. Хорошо учился, много читал, занимался в кружках, бегал «на спорт». И везде были успехи. Никто и не удивился, когда он легко, без запинки, прошел в Бауманку. А конкурс там был ого-го!

Женился рано, на втором курсе, на девочке-болгарке. Пенка, так смешно звали невесту, вполне соответствовала своему имени — «камень», «скала». Смешная и очень серьезная девица. Впрочем, другие там не учились — все фанаты, все умники, все будущие светила, почти гении.

Она была, пожалуй, еще серьезнее их серьезного сына. Умница невероятная! Два года сын с женой жили вместе с ними. И ни одного скандала! Зоя поставила сразу, обозначив границы:

— Вы только учитесь! А я справлюсь со всем. Мне к хозяйству не привыкать.

Закончив институт, Пенка быстро защитилась и стала публиковать научные работы. А в конце девяностых, когда в стране был полный и безнадежный бардак, получила приглашение в Массачусетский технический университет. Илью, конечно же, пригласили тоже. И все-таки «паровозом» была Пенка.

Да и сам Илья говорил:

— Она куда способнее меня, пап! Честное слово!

И кажется, был от этого счастлив. Что это — отсутствие честолюбия? Да нет, вряд ли. Просто он любил жену, восхищался ею, гордился.





* * *