Сестренка

На следующий день мы оба сделали вид, что ничего не случилось. Бабушка, конечно, ни сном ни духом.

Мы с Юлей никогда об этом не говорили, даже если оказывались наедине. Но та ночь действительно изменила ее жизнь. Я понял это не сейчас. Смутное ощущение, что я сломал ее (а значит, победил), появилось у меня уже через полгода после того, что случилось.

Той зимой я, уже студент военного вуза, приехал на каникулы в родительский дом. Самое смешное, что я заблудился тогда. Мама, папа и Юлька переехали в новый город и осели там с полгода как. Отец вышел на пенсию и купил квартиру, а я там ни разу не успел еще побывать.

Я знал, что с автобусной остановки идти буквально минут десять, но всякий раз заворачивал куда-то не туда в этих бетонных тоннелях. За домами поблескивала речка. Речка эта знаешь как называется? Двоедушница. Я подумал — отличное название.

Наверное, я тоже двоедушник — мало кто представляет, что у меня внутри. Я всерьез разочаровался в офицерском будущем — ну, помнишь, я говорил, что не хочу подчиняться? В первые же месяцы в военном вузе я понял, что придется это делать, и думал — не вынесу. Ненавидел начальство и преподавателей, и чем больше ненавидел, тем старательнее изображал, как сильно хочу служить Родине — аккуратно готовился ко всем предметам, подтянулся в спорте, возобновил занятия самбо.

Так вот, остановился перекурить у речки. И вдруг вижу — валяется сапог женский небольшого размера. Совсем, между прочим, новый. Я сразу заглянул в кусты — по законам детективного жанра там должно было лежать бездыханное тело. Но нет.

Я спросил у прохожего с болонкой, где нужный мне дом, и вскоре уже звонил в домофон. В квартире была только Юлька.

— Где мама? — спросил я.

— Не знаю, — не поднимая глаз от ноутбука, ответила Юлька. — В церкви, наверное, где ей быть? Или пошла тебя встречать.

— Разминулись мы, наверное…

— Разминулись вы, наверное.

— Как дела? — Я бросил ей вопрос, ожидая, что она ответит колкостью или матом.

«А вдруг рассказала все-таки родителям или еще кому-то?» — такая мысль тоже, признаюсь, проскользнула.

Но она выдала что-то вроде:

— Дела? Да ничего…

«Не о чем мне волноваться, — подумал я тогда. — Надо обо всем окончательно забыть и строить свою жизнь».

И тут открылась дверь. Зашла мама, а вслед за ней — полицейский, или они тогда еще милиционерами были?..

— Юля, вот товарищ милиционер говорит, что на тебя Прошина Аня заявление написала…

Я не верил своим ушам. Оказалось, девочка из соседнего дома («жирная дура с красной рожей», как охарактеризовала ее сестра) купила такие же сапоги, как у Юльки. Та ей сказала, чтобы она в школу их не носила. Девочка, понятно, продолжила в них ходить. Тогда Юлька и две ее подужки подкараулили бедолагу, избили и угрожали утопить, если та не выбросит сапоги в реку. Девочка утопила только правый. Левый остался валяться на берегу — его я и видел.

Папа дал этим Прошиным денег, заявление они забрали. Юльку во второй раз в жизни он выпорол ремнем.

Мама повезла сестру к старцу — она к тому времени основательно помешалась на этих монастырях, — но Юлька вышла на какой-то полузаброшенной станции в соседней области, стоило маме уснуть. Домой Юлька вернулась на попутке. Ее привез какой-то армянин, который долго распылялся у нас на кухне о распущенности русских девушек.



* * *

В дальнейшем я предпочел отдалиться от семьи настолько, насколько возможно. Меня раздражали православие матери и пьянство отца, а за Юльку вообще было стыдно: вскоре после того случая с сапогами ее все-таки поставили на учет в инспекции по делам несовершеннолетних. За ней закрепилась слава заводилы среди местных быдло-девчонок. К окончанию школы, правда, она вроде как взялась за ум: не только перестала драться, но и выправила оценки.

Перед получением диплома я с удивлением узнал, что папа устроил меня в военную часть в том городе, где они и обосновались пять лет назад. Я говорил, что не прочь уехать куда-нибудь, как он в юности, но отец был непреклонен:

— Пока ты жил с нами, вы с Юлей хоть и не ладили, но она, по крайней мере, вела себя относительно нормально.

— Так сейчас-то все уже хорошо, — попробовал возразить я.

— Ничего хорошего, — сказал папа. — Теперь она плачет каждый день и постоянно ест.

— Я-то тут при чем?!

— Ну, Юрочка, — начала мама. — У вас же вроде наладились отношения. Я имею в виду, более или менее. Чего перебирать эти детские обиды? Вы же можете относиться друг к другу по-доброму. Мы с папой стараемся сейчас не ругаться и видим, что она меньше расстраивается. Может, если в семье будет мир, все наладится? Мы проходили психолога, когда Юлю на учет поставили, так вот, она сказала, что агрессия всегда родом из семьи.

— Жить я с вами в любом случае не буду, — сказал я.

— И не надо здесь жить! — воскликнула мама. — Если вы будете снова делить одну комнату, конфликты неизбежны. Нужно поменять отношения. Может, например, ты подарок ей сделаешь?.. Новый год скоро, подари ей что-нибудь.

Я не помню, чтобы когда-то делал Юльке подарки. Но, как ни странно, идея показалась мне неплохой. К тому же исподволь я чувствовал какую-никакую, а вину, поэтому внутренне согласился с мамой: нужно ее поздравить.

Конечно, если бы я знал, как эта тварь отреагирует, поберег бы деньги. Она швырнула подарок мне в лицо. Что это был за подарок? Да неважно, хорошая, дорогая вещь.

Тогда я понял: никаких отношений с ней я налаживать не буду, просто навсегда попытаюсь о ней забыть. И у меня почти получилось! Но все изменилось как по щелчку пальцев.

Сначала она все рассказала родителям. Причем какую форму, сволочь, для этого выбрала!.. Праздновали Новый год, и она взяла слово. Нет, ну ты представляешь?.. Наверно, ожидала, что они проклянут меня или еще что… Но мать заладила, что надо помириться-исповедаться-причаститься, а отец… Отец сошел с ума. И я никогда не прощу Юлю за это.

Я это говорю не потому, что люблю отца. Нет. Может, в детстве что-то к нему и было, но сейчас я его даже не уважаю. Пьянство, мат, побои… Даже не в этом дело. Знала бы ты, как он всю жизнь перед начальством пресмыкался!.. Но разве он заслуживает закончить жизнь в сумасшедшем доме? Ведь мать того и гляди уйдет в монастырь. Послушницей вот поехала… Юлька, что ли, за ним ходить будет? Сомневаюсь. У нее ведь и к отцу, который так ее любил, куча претензий — ах, он наносил ей детские травмы!.. А ведь это она своей так называемой правдой обрекла его за безумие.


Что ты говоришь? Почему бы мне не взять отца на себя? А с каких пор у нас мужики занимаются больными родственниками?

Но самое ужасное даже не это. Отец — алкаш, туда ему и дорога. Этой твари оказалось мало очернить меня перед родителями. Она встретилась с моей женой и в подробностях все ей рассказала. Итог — Ира со мной разводится. Увижу ли я свою дочь? Не знаю…

Потом эта сволочь написала в Инстаграме пост с моей фамилией, датой, когда мы у бабушки были, в общем, будто заяву в полицию накатала, только еще приукрасила всякими метафорами. Типа я уничтожил ее душу, и все такое. Такая вся жертва. Видела бы эту жертву — с губищами и жопой!..

Меня даже из друзей начали удалять. Нет, конечно, кое-кто звонил и писал: «Юрец, мы не верим», «Она все врет, бабы со своими изнасилованиями совсем уже поехали!» или «У нас на работе одна сука тоже мужика оклеветала, он в суде добился моральной компенсации». Но что я мог ответить? Я молчал.

Все-таки она победила.



* * *

— Мне кажется, что такого не бывает… Ты — такой представительный мужик. Офицер. Не алкаш, не наркоман, а получается, насильник. Может, ты актер и к роли готовишься? Или психолог — эксперимент ставишь?

Полина осеклась: разболелась голова — алкоголь был тому причиной.

— Нет, это правда, — ответил он с усмешкой. — В общем, поразил я тебя, да? Видишь, бывает в жизни то, что никого не оставляет равнодушным. Нет, я не актер и не психолог. Все, что я рассказал, — правда. Ну да, я вот такой: я не боюсь сказать, или какой там хештэг у этих жертв.

Когда по соцсетям прокатился флешмоб, в котором жертвы изнасилований рассказывали о том, что пережили, Полина мысленно их осуждала. «Меня муж бил изо дня в день, а когда был пьяным, трахал в жопу. Чем не изнасилование? Но я же не прошу, чтобы меня жалели, и не вытаскиваю это на всеобщее обозрение», — думала она.

Иногда она даже с нежностью вспоминала некоторые моменты их с мужем жизни. Например, как ездили в гипермаркет за продуктами и сгребали в корзину явно больше, чем могли себе позволить — муж перебивался случайными заработками, а у нее, кроме пособия на ребенка, доходов не было. Выручала его кредитка, которая, впрочем, вскоре стала и главной головной болью.

Покупали пиво и пиццу и смотрели интеллектуальные телепередачи. Муж был умником — его в техникуме ходячей Википедией называли, — и Полина восхищалась тем, что он знает, как звали лучшего друга Пушкина и где проходила Олимпиада 1972 года.

Пожалуй, даже себе Полина ни разу не сказала: «Я — жертва», — а уж тем более никому из окружения. А теперь ехала в такси домой и думала: «Может, и мне поступить так же, как эта Юля, — взять и рассказать?.. Может быть, что-нибудь изменится?»

— Может быть, что-нибудь изменится? — неожиданно для себя произнесла она вслух.

— Девушка, вы, если пьяная, то уж молчите.

Таксист почему-то был груб и вроде бы даже парировал: «Ничего никогда не меняется». А может быть, ей это просто показалось.





Часть третья





Черт. Сердце колотится о ребра, как птичка, готовая выломать своим хрупким тельцем прутья клетки. Так, стоп. Алиса ведь научила меня, как с таким справляться. Я начинаю гладить эту неспокойную птичку — свое сердце. От головки до хвоста. Нежно, но твердо, ощущая каждое непокорное перышко.

Постепенно становится легче. Минут через пять уже дышу почти спокойно. Со стороны и вовсе, пожалуй, выгляжу невозмутимой. Ругаю себя: зачем пришла на полчаса раньше? Теперь ждать и мучиться…

Сидя в модном крафтовом баре, я переживала хотя бы о том, как бывшая подруга отреагирует на это место. В школьные годы она была забитой. Возможно, и сейчас не ходит по всяким сложным кафешкам. Что, если она почувствует себя неуютно и разговора не получится?.. Впрочем, это ерунда. Волнение съедало меня потому, и только потому, что я не знала, чего теперь ждать от человека, которому когда-то принесла настоящее зло.

Наконец она пришла. Уселась, несмело улыбнулась. Устремила на меня вопросительный взгляд. Хотя нет, не так. Я понимаю: прошло десять лет — а это ведь будто парочка жизней, — а она и по сей день смотрит на меня как тогда.

Я перешла сразу к главному:

— Аня, я позвала тебя, чтобы попросить прощения.

— Неужели? — ей словно стало больно.

— Да. За тот случай с сапогами…

Прошина отреагировала мгновенной злобой, будто все это произошло прямо сегодня.

— А за случай с прокладками?

— И за него тоже, — соглашаюсь я, хотя не сразу понимаю, о чем идет речь.

Но через пару секунд горошинами по темени застучали воспоминания: мы договариваемся с Лизой и Викой («А что, ведь так классно можно подшутить!»), у Лизы как раз месячные, она, пока никто не видит, подкидывает использованную прокладку под стул Прошиной, которую мы с Викой предусмотрительно отвлекаем в коридоре. Звонок уже прозвенел, все на своих местах, но учительницы еще нет, и вот я громко говорю:

— Ой, Прошина! У тебя месячные? Не знаю, порадоваться или посочувствовать… Только зачем нам всем об этом знать?!

Она лепечет что-то в ответ, но ее слова тонут в волнах смеха и скабрезных шуток.

Наверное, она говорила что-то вроде: «Да нет у меня месячных! Эту гадость мне подбросили!» — а я делано возмущалась:

— Подбросили?! Да кому это надо? Просто признайся, что ты — грязнуля!