В метре друг от друга

Слава богу. Больше всего на свете мне нужно выбраться сейчас из этого стерильного ада.

Подмигиваю Джули. Вот она, по крайней мере, человек.

Я выхожу из нашего кистозно-фиброзного крыла, толкаю тяжелую дверь и торопливо поднимаюсь по бетонным ступенькам, хотя легкие уже горят после одного этажа. Кашляя, цепляясь за перила, миную четвертый, потом пятый этаж и наконец на шестом останавливаюсь перед большой красной дверью со сделанной через трафарет надписью: АВАРИЙНЫЙ ВЫХОД. СИГНАЛИЗАЦИЯ СРАБАТЫВАЕТ ПРИ ОТКРЫВАНИИ ДВЕРИ. Я достаю из заднею кармана бумажник а из бумажника сложенный плотно доллар, который держу именно для таких вот ситуаций Привстаю и подсовываю доллар под переключатель сигнализации, так что система теперь не сработает, потом приоткрываю дверь и выскальзываю на крышу.

Я кладу бумажник между косяком и дверью, чтобы она не закрылась за мной. Урок, выученный на собственной шкуре. У мамы случился бы сердечный приступ, если бы она увидела, что я подпираю дверь бумажником «Луи Виттон», купленным мне несколько месяцев назад. Дурацкий, если подумать, подарок тому, кому некуда ходить, кроме больничного кафетерия. По крайней мере в качестве подпорки сгодился.

Я встаю, делаю глубокий вдох и тут же кашляю от обжегшего легкие холодного зимнего воздуха. И все равно, как же хорошо под открытым небом. Не то что в западне, за унылыми стенами.

Я потягиваюсь, смотрю на бледно-серое небо. Обещанные ветром снежинки, медленно кружась, падают на волосы и щеки. Подхожу к краю крыши, сажусь на ледяной камень и свешиваю ноги

Выдыхаю. Чувство такое, словно это первый выдох с тех пор, как я попал сюда две недели назад.

Сверху все выглядит чудесно.

В какую бы больницу меня ни заносило, я всегда и везде ищу возможность выбраться на крышу.

В Бразилии мне довелось увидеть парады: танцующие внизу люди напоминали вырвавшихся на свободу пестрых, разноцветных муравьев. Я видел спящую Францию, сияющую вдалеке Эйфелеву башню, окна, гаснущие в квартирах на третьем этаже, лениво восходившую луну. Я видел пляжи в Калифорнии, бескрайний океан и людей, плещущихся в сказочно прекрасных волнах с первым утренним светом.

Все такое разное. Каждое место уникально. Одинаковы только больницы, из которых я вижу мир.

Этот город живет не гуляньем, но тихим, домашним уютом. Наверно, я должен был бы чувствовать себя комфортнее, но выходит наоборот. Может быть, потому, что впервые за восемь месяцев до дома можно доехать на машине. Дом. Там Хоуп и Джейсон. Там, сопя и пыхтя, мои одноклассники ползут к экзаменам, к тем университетам «Лиги плюща», которые выбрали для них родители. Там моя спальня, моя долбаная жизнь, пустая и необжитая.

Я вижу фары машин, проносящихся по дороге рядом с больницей, мигающие вдалеке праздничные огоньки, смеющихся детей на льду замерзшего пруда по соседству с небольшим парком.

Во всем этом есть какая-то простота. Некая свобода, отзывающаяся зудом в кончиках пальцев.

Помню, как мы с Джейсоном катались на замерзшем пруду, через улицу от его дома, как холод пробирал до костей. Мы играли там часами, соревновались, кто проедет дальше, не упав, кидались друг в друга снежками, делали снежных ангелов.

Ни минуты на скуку, и так до тех пор, пока не появлялась мама и не затаскивала меня домой.

В больничном дворе мелькает свет. Я смотрю вниз и в палате на третьем этаже вижу девушку с наушниками за ноутбуком. Вглядываясь в экран, она что-то печатает.

Минутку.

Я присматриваюсь. Стелла.

Холодный ветер треплет волосы, и я, не сводя с нее глаз, натягиваю капюшон.

Чем она так занята в субботний вечер?

На тех видео Стелла совсем другая. Что изменилось? Неужели дело в этом? В больнице? Таблетки, процедуры, белые стены... Они давят на тебя и душат медленно, день за днем.

Я встаю, балансируя на краю крыши, и смотрю вниз, на двор, лежащий семью этажами ниже, на мгновение представляя невесомость, абсолютное забвение падения. Вижу, как Стелла поднимает голову, смотрит в окно, и наши взгляды встречаются в тот самый миг, когда порыв ветра вышибает из меня дух. Пытаюсь вдохнуть, но мои дерьмовые легкие втягивают лишь крохи кислорода. Воздух застревает в горле, и меня сотрясает приступ кашля.

Грудная клетка вопит от боли, кашель выбивает из легких остатки воздуха, глаза начинают слезиться.

Справиться с кашлем в конце концов удается, но...

Голова идет кругом, в глазах темнеет.

Меня шатает. Я пытаюсь сфокусировать взгляд на красной двери аварийного выхода, на крыше, хоть на чемнибудь. Смотрю на руки, приказываю тьме рассеяться и понимаю, что пропасть за краем крыши все еще рядом, что до нее лишь дюйм.

ГЛАВА 5 СТЕЛЛА Дверь хлопает, и я, застегивая на ходу куртку, несусь по ступенькам на крышу. Сердце колотится, стучит в ушах, и я едва слышу за спиной собственные шаги.

Безумец.

Перед глазами он — стоит на краю крыши и, кажется, вот-вот сорвется, улетит навстречу смерти, а на лице, в каждой черточке, — страх. Ничего похожего на ту самодовольную ухмылку.

Хрипя и задыхаясь, миную пятый этаж и останавливаюсь на секунду перевести дыхание. Хватаюсь потными руками за холодные металлические перила. Смотрю вверх. Кружится голова, и горло жжет огонь. Я не успела даже прихватить портативный кислородный концентратор. Всего два этажа. Еще два этажа. Заставляю себя идти, командую ногам: левая, правая, левая, правая…

Вот наконец и дверь на крышу. Чуть приоткрыта. И яркокрасная, готовая сработать кнопка тревоги.

Я замираю в нерешительности. Смотрю на дверь, смотрю на кнопку и снова на дверь. Почему не сработала сигнализация? Что-то сломалось?

Вот оно что. Помешала сложенная банкнота. Это из-за нее не завыла сирена, оповещая всю больницу о том, что какой-то чокнутый с кистозным фиброзом и суицидальными наклонностями выбрался на крышу.

Я качаю головой. Сумасшедший, но не дурак. Дверь держит бумажник, и я протискиваюсь в щель, предварительно убедившись, что банкнота осталась на месте. Останавливаюсь и впервые, преодолев сорок восемь ступенек, вдыхаю по-настоящему.

Я оглядываю крышу, и от сердца отлегает. Он все-таки отошел от края на безопасное расстояние и не свалился во двор. Поворачивается и с удивлением смотрит на меня. Холодный ветер покусывает лицо и шею; я затягиваю потуже красный шарф и, убедившись, что бумажник на месте, решительно направляюсь к безумцу.

— Жить надоело? — кричу я, останавливаясь на безопасной, два с лишним метра дистанции.

Но знаю, как ему, но мне уж точно умирать не хочется.


Щеки и нос у него покраснели от холода, на волнистых каштановых волосах и капюшоне бордовой толстовки лежит тонкий слой снега. Может, не такой уж и придурок?

Я бы, наверно, даже убедила себя в этом, но тут он снова открывает рот.

Пожимает плечами, кивает туда, где только что стоял на краю крыши:

— У меня легкие, как тост. Так что, пока есть возможность, полюбуюсь видами.

Как поэтично.

И почему только я ожидала чего-то другого?

Вдалеке мигает огнями ночной город. На каждом дереве, на каждой ветке сияют праздничные огни, такие яркие, каких я и не видела еще. С наступлением темноты парк ожил, засверкал. Кое- где протянутые между деревьями гирлянды образуют волшебные дорожки, под которыми можно прогуляться, взирая восхищенно вверх.

За все время здесь я ни разу не была на крыше. Чувствую, что начинаю замерзать, и запахиваю поплотнее куртку, обхватываю себя руками, чтобы не дрожать, и поворачиваюсь к нему:

— Какой бы ни был вид, но зачем так рисковать? Это же седьмой этаж. — В самом деле, что такое нашло на него, что он. с больными легкими, отправился в зимнюю ночь на крышу?

Его голубые глаза вспыхивают, и мой желудок словно подпрыгивает.

— Ты когда-нибудь видела Париж с крыши? Или Рим? Ты хотя бы здесь раньше бывала? По сравнению с этим весь курс лечения просто дерьмо.

— Лечение — дерьмо? — Я делаю два осторожных шага. Теперь между нами полтора метра. Ближе нельзя. — Мы и живы только благодаря этому дерьму.

Он фыркает и закатывает глаза:

— Из-за него мы здесь, а не там, где настоящая жизнь.

Начинаю закипать:

— Ты хотя бы понимаешь, как тебе повезло? Какой шанс ты получил, попав в группу испытуемых? Но нет, считаешь, что так и должно быть. Ты просто избалованный засранец.

— Подожди-ка. Ты как узнала, что я в группе испытуемых? Расспрашивала обо мне?

Я не отвечаю и гну свое:

— Если тебе на все наплевать — уходи. Уступи свое место другому. Кому-то, кто хочет жить.

Между нами падает снег. Падает и исчезает в пыли у нас под ногами. Мы молча смотрим друг на друга, потом он пожимает плечами и отступает на шаг. Ближе к краю.

— Ты права. В том смысле, что я все равно умираю.

Смотрю на него и не могу понять. Это ведь не так, да? Он не умирает.

Еще шаг. И еще. Свежий, только что выпавший снег хрустит под ногами. Он смотрит на меня как будто с вызовом — мол, давай, скажи что-нибудь, останови. Позови.

Еще ближе к краю. Еще...

Я резко втягиваю воздух, и холод скребет легкие, словно колючками. Он уже стоит на одной ноге, занеся другую над пропастью. Горло сжимается. Так нельзя...

— Уилл! Нет! Остановись! — кричу я и делаю шаг к нему. Сердце колотится в ушах.

Он останавливается. Еще одно движение, один шаг и...

Мы смотрим друг на друга в тишине, и я вижу любопытство в его глазах. Какой-то странный интерес. А потом он вдруг начинает смеяться, нет, хохотать. Громко, исступленно, как сумасшедший.

— Боже мой. Это выражение у тебя на лице — оно бесподобно. «Уилл! — передразнивая меня, кричит он. — Нет! Остановись!»

— Ты что, издеваешься надо мной? Зачем так делать? Упасть и разбиться насмерть — это не шутка! — Меня трясет. Сжимаю кулаки так. что ногти впиваются в ладони. Отворачиваюсь, пытаюсь унять дрожь.

— Да перестань, Стелла! — кричит он мне в спину. — Я же просто дурачусь.

Я толкаю дверь и переступаю через бумажник. Не хочу оставаться рядом с ним. И вообще, какое мне до него дело? Чего меня только понесло сюда, с третьего этажа на седьмой? Проверить, все ли с ним в порядке? Я сбегаю по первым ступенькам и вдруг понимаю, что забыла натянуть маску.

Забыла взять ее, когда уходила из комнаты.

Я замедляю шаг, а потом и вовсе останавливаюсь. А что, если?..

Возвращаюсь к двери. Осторожно вытаскиваю из-под сигнализации сложенный доллар, прячу его в карман и торопливо спускаюсь на третий этаж.

Прислонившись к кирпичной стене, я перевожу дух, снимаю куртку, стягиваю шарф и иду к себе в комнату, как будто только что побывала в отделении неонатальной терапии. Где-то вдалеке срабатывает сигнализация — это Уилл открывает дверь, чтобы вернуться, — и ее визг летит по лестничному колодцу и эхом разносится по .этажу.

Губы сами растягиваются в улыбке.