Завтра вновь и вновь

– Могу найти тебе девушку, Доминик. Это вылечит депрессию гораздо быстрее, чем твоя дерьмовая терапия. Сведу тебя с агентством. Отправят тебя в Исландию или в Бразилию, а тебе всего-навсего придется работать с камерой. Ты же умеешь?

Начинка показывает портал Anthropologie. Девушки в цветастых платьях во французской сельской местности, среди заброшенных амбаров – летний каталог Anthropologie выглядит так пасторально, что я почти забываю, где нахожусь – в этой квартире, в этом городе и в этой жизни. Я выуживаю десять банкнот и выкладываю их на стол. Гаврил пересчитывает их и сует в карман, а мне протягивает упаковку экстази. Мы делаем это как бы между прочим, молча.

– Так что думаешь? – спрашивает он. – Насчет Твигги. Она сказала, что хочет познакомиться с какими-нибудь поэтами, и я упомянул тебя, как лучшего из тех, кого я знаю. Она заинтересовалась.

– А я нет.

– После Питтсбурга прошло десять лет, – говорит Гаврил. – Это целая вечность, брательник. Ты зациклился на Питтсбурге, но тебе нужно его забыть. Нужно отвлечься. Если хочешь, будешь моим помощником, пока я снимаю этих двух девушек. Могу снять вас всех втроем в группову…

– Как поживает моя тетя? – спрашиваю я.

– Я серьезно, Доминик. Тебе нужно развеяться. Хоть немного повеселиться. Еще не поздно начать жизнь сначала.

– Я не могу. Не могу.

– У твоей тети все отлично, – говорит он. – Все время проводит в своей студии, занимается трафаретной печатью. Она счастлива, но волнуется за тебя. Я показал ей позавчерашнее фото, и она сказала, что ты выглядишь так, будто наткнулся на медведя. Она считает, что тебе нужно взять отпуск, провести некоторое время в Домажлице, на природе. Немного расслабиться. Она скучает по племяннику.

– Я ее навещу, – обещаю я. – Может, выезд на природу – неплохая идея. Подальше от всего.

– Всем насрать на отрезанную руку. Амбары и лошади, Доминик. В следующий раз мне нужны лошади и амбары. Мой проект для Anthropologie по Роберту Фросту. Амбары и лошади…

– У тебя нет планов на ужин? – спрашиваю я.

– Я к тебе заскочу, – говорит он по-английски. – На этой неделе у меня довольно плотное расписание. Сходим в «Приманти» за сэндвичами.

– Только не туда.

– Будь на связи в сети.

– Ладно, ладно, – говорю я по пути к двери.

В гостиной Твигги уделывает Тайсона комбинацией ударов, и перед глазами боксера кружатся звездочки. Увидев меня, она отвлекается от игры.

– Можно с тобой поговорить? – спрашивает она.

Она утаскивает меня в сторонку и спрашивает, чем я закидываюсь.

– Да так, ничего серьезного, – объясняю я. – Просто экстази.

– Любишь стимуляторы, значит?

– Просто иногда помогают сосредоточиться.

– Хочу тебе кое-что предложить, – говорит она, открывает сумочку – золотистый тубус, куда едва поместятся губная помада и ключи от машины – и выуживает оттуда таблетку в форме сердца, в пластиковой обертке.

– Что это?

– Валентинка, – говорит она, засовывая таблетку мне в рот. – Глотай, а потом попробуй свою дурь.

Я разгрызаю таблетку, на вкус она отдает вишней. Твигги посылает мне запрос на дружбу, и ее контакты записываются в мою адресную книжку.

– Если понравится, могу достать еще, – говорит она. – А если как-нибудь захочешь поболтать о Сильвии Плат или позависать в клубе…

Когда она возвращается к своей игре, я смотрю на нее на секунду дольше, чем следовало, с каждым ударом по цели ее трикотажное платье приподнимается, и Начинка наполняется рекламой эскорт-услуг, онлайн-компаньонок и девиц в нижнем белье, желающих со мной познакомиться. Ее таблетка начинает действовать. Я спешу покинуть квартиру, прозрачная реклама нелегального секса заполоняет поле зрения, и я чуть не спотыкаюсь на лестнице. Девушки в рекламе выглядят так натурально, что я отхожу в сторонку, давая им пройти, но это всего лишь картинка, мираж, всего лишь свет. «Мне это не нужно», – бормочу я, но реклама лучше знает, чего я хочу, и шеренги девушек ожидают моего одобрения, все они похожи на Твигги, сотни блондинок заполняют вестибюль здания, пока я не выхожу наружу, и тогда они топчутся на тротуаре, шагая в ногу, как зеркальное отражение зеркального отражения, тысячи Твигги мерцают в пространстве, куда ни посмотри.





* * *


Неподалеку есть двухуровневый ресторан KFC. В очередях толпится народ, просто кишмя кишит. Мое внимание переключается на меню, на котором вспыхивают хрустящие куриные грудки и бедрышки. Оригинальный соус, французский или острый! Нужно успокоиться. Не хватало еще, чтобы дежурящие в KFC копы в штатском решили, что я под кайфом, и вызвали наркослужбу. У прилавка я беру упаковку с хрустящей курицей и ключ от туалета. На втором этаже у них есть закрытые кабинки. Я ставлю курицу на стол и иду в туалет. Кто-то моет руки. Некоторые кабинки заняты.

Я запираюсь в дальней кабинке и разрываю упаковку экстази, заглатываю таблетку. На языке остается пленка послевкусия – горечь и известка. На двери нацарапано: «Господи, спаси мою душу». Кто-то нарисовал полковника Сандерса[7] пускающим радугу из огромного члена.

Глаза наливаются тяжестью. Экстази в смеси с валентинкой Твигги бьет по нервам бурным потоком, и все вокруг купается в свете. Весь туалет пульсирует. Полковник Сандерс выглядит как живой – объемный и подлинный, с похожими на комок ваты волосами, а радуга переливается восхитительными оттенками. Бесконечный поток струящейся воды и вереница моющихся рук. Я выхожу из туалета, бреду прочь из KFC, на улицу, и пинаю камушки на тротуаре. Я думаю о Городе.



Питтсбург.

Зрение фокусируется на приложении Архива, треугольной иконке с тремя волнистыми линиями. Я загружаю Город, и зрение затуманивается, а потом в нем появляется черно-желтый герб Питтсбурга – с орлами и башнями замка над ними.




Я внутри.

– Джон Доминик Блэкстон, – говорю я, стараясь произносить слова разборчиво.

Разрешить автозаполнение форм? Да. Запомнить пароль? Да.

Кажется, я слышу сутолоку Дюпон-Сёркла, гул клаксонов и крики. Кто-то спрашивает, как я себя чувствую, и когда мне пытаются помочь, уводят с проезжей части на тротуар, в панике стряхиваю незнакомые руки. Кажется, я упал на асфальт. Я слышу новые звуки, чьи-то голоса, шум Дюпон-Сёркла, а в это время герб Питтсбурга блекнет, и блекнет Вашингтон, а меня окружает Город, летние сумерки западной Пенсильвании кажутся реальными, как любой сон.

Серое, как лунная пыль, шоссе из аэропорта; окружающие холмы усыпаны темнеющими в сумерках деревьями. Таким было шоссе во время конца, слишком узкое для этого количества машин. Фары встречного транспорта слепят глаза, габаритные огни похожи на рубиновые полосы. Я здесь. Я помню. Торговые центры и заправки, сверкающие на тенистых холмах рестораны. Я ходил за покупками в эти торговые центры. Перекусывал в этих забегаловках.

Под ржавым железнодорожным мостом дорога начинает подниматься и расходится на несколько дуг, затем спускается и ныряет к холмам, в туннель. А вот и сам туннель – квадрат яркого света в склоне горы. А в нем – туман флуоресцентных фонарей и керамических плит, эхо гудящих двигателей и ветра, а на другом конце туннеля вокруг бурно расцветает Город из стекла и стали. Я охватываю взглядом горизонт. Свет небоскребов мерцает на паутине дорог, связанных золотистыми мостами, призрачный образ Города отражается в черном зеркале рек. Боже, боже мой, я помню. Это все, чего я хочу, все, чего я когда-либо хотел, все, что я хочу помнить.





* * *


Я здесь.





* * *


Я здесь.

– Оплачивайте поездку при выходе…

Немолодой чернокожий водитель автобуса прихлебывает из термоса. На нем форменная куртка и брюки. Мне даже хочется к нему прикоснуться, дотронуться до его руки и почувствовать, насколько он реален, но я сажусь сзади и довольствуюсь запахами потных тел, спертого воздуха и виниловых сидений. Это маршрут 54С в Окленд. В автобусе есть и другие посетители Архива. Мы отличаемся от иллюзий – немного светлее. Мы переглядываемся, гадая, кого потеряли.

Водитель едет по Карсон-стрит, и несколько таких же, как я, сходят и прогуливаются среди света и людей, чтобы вспомнить, каково здесь было субботним вечером. Сегодня посетителей в Архиве больше обычного – в десятилетнюю годовщину выжившие окунаются в воспоминания. Бары набиты людьми, нежащимися в синеватом освещении от плоских экранов – показывают матч по американскому футболу. Это повторный показ, но зрители радуются, как в первый раз, будто не знают, кто проиграл. На Карсон-стрит плотная толпа, как обычно, но я остаюсь в автобусе и смотрю на проплывающую мимо улицу, гляжу на знакомые заведения, куда мог бы зайти и встретиться с друзьями, словно ничего не случилось, словно они еще живы, еще здесь. «Накама», паб «Пайпер». Около Семнадцатой автобус останавливается, и входят новые пассажиры. Настоящие люди, другие выжившие. Мы переглядываемся, гадая.

Я еду по маршруту 54С дальше на восток, между развилкой рек, до Шейдисайда. Иду по Эллсворт-авеню мимо особняков и ухоженных лужаек – это дома мертвецов, все их жильцы мертвы. Тенистые деревья, вереница машин, стоящая перед светофором на Негли-авеню. И сразу за перекрестком указатель на супермаркет «Юни-март». Я покупал здесь молоко. На полках – слишком дорогие крупы, растворимый кофе, печенье и аспирин.

Здесь продавали «Плейбой» и «Пентхаус», уже после того, как стало трудно найти настоящие журналы, но в «Юни-март» они лежали в пластиковых сетках, вместе с журналами о моде и знаменитостях, журналами с фотографиями девушек и автомобилей, все обернуты в целлофан. Мне бы хотелось их полистать. Побродить по проходам, вдохнуть запах истекающих соком хот-догов и вонь хлорки в туалетах, посмотреть, как с шипением вытекает из бумажного стаканчика ярко-красный лимонад… Но не сейчас, не сейчас.

Многоквартирный дом в георгианском стиле, с черными чугунными воротами. Здесь я жил. Новый слой записи. Пахнет свежепокошенным газоном и автомобильными выхлопами, жареными блюдами из ресторанов в нескольких кварталах отсюда, на Уолнат-стрит. Я здесь. Еще один слой записи. Каждое дерево снабжено табличкой: «вяз американский», «тополь белый», подсвечена табличка «береза повислая», а у земли – «лилия», «тюльпан», и так подписан каждый цветок, со ссылками на Википедию, академическую базу знаний и ботсад. На насекомых тоже движущиеся смарт-теги, чуть дальше – муравейник со ссылками на статьи.

Я здесь…

На Эллсворт тротуар усыпан листьями гингко, растоптанные ягоды превратились в склизкую кашу. Я вбегаю во двор дома, вдоль дорожки стоят каменные скамейки, двойную входную дверь обрамляют колонны. Новый слой. Запах ярко-розовых пионов, цветущих в больших кашпо в греческом стиле. Пол в вестибюле покрыт черно-белой плиткой, висят латунные почтовые ящики для каждой квартиры, еще здесь декоративный камин с резной каминной полкой. Все так реально. В зеркале над камином – мое отражение, но мне не хватает смелости посмотреть. Турецкий ковер на главной лестнице потерт и пропах сигаретным дымом. Скрипят лестницы и половицы. Пожарные выходы и коридоры тускло освещены. В дальнем конце коридора светится значок «Выход», там окно с тюлевыми занавесками. Я здесь. Квартира двести восемь.

Я здесь…

Перед дверью в квартиру часть стены покрыта смарт-тегами, мелькают лица прежних жильцов двести восьмой, фото из водительских прав и студенческих билетов, данные из переписи населения и ссылки на профили в «Фейсбуке».

Блэкстон, Джон Доминик и Тереза-Мари.

Смарт-теги исчезают, загружается мой профиль. Я шагаю в прихожую своей прежней квартиры. Кремовые стены и сверкающие полы из светлого дерева. Узкая встроенная кухня и маленькая ванная, в ней покоцанная плитка и раковина с отдельными кранами для горячей и холодной воды. Радиаторы кашляют и гудят. Я снимаю пальто и ботинки. Мебели у нас было немного, только диван из «Икеи», книжные полки и пара деревянных икеевских стульев, которые мы покрасили в красный. Полки заставлены поэтическими сборниками и рукописями, которые мне прислали на рассмотрение. Я так их и не прочел, да уже и не прочту.

Футах в пятидесяти от дома в ложбине проходит железнодорожная ветка. Когда мы только въехали, то ненавидели поезда, но потом привыкли к железной колыбельной качающихся вагонов, проезжающих под окнами каждую ночь. Я скучаю по ним, боже мой, как же я по ним скучаю. Спальня обставлена скудно – только матрас с подушками и изголовьем, простыни скомканы в беспорядке. Два комода, купленных по дешевке в детском отделе. Телевизор с DVD-плеером. Я раздеваюсь. Ложусь рядом с ней, обнимаю ее и жду усыпляющую песню поездов. Я вдыхаю запах ее волос. Спускается ночь.





17 ноября




– Меня зовут Доминик… Я здесь из-за проблем с Начинкой и всякое такое. Я пережил Питтсбург. Я пытаюсь усилить ощущения при погружении, поэтому оказался здесь еще и из-за наркотиков, но это считается вторичной проблемой.

– Здравствуй, Доминик, – говорят все хором.

Руководитель группы сидит под часами. Стены тошнотворно зеленого цвета. На доске написано: «То, что позади нас, и то, что впереди нас, пустяк по сравнению с тем, что находится внутри нас. Ральф Уолдо Эмерсон»[8]. Остальные сидят полукругом на складных стульях, уставившись на меня, под флуоресцентными трубками их лица выглядят белыми, с резкими тенями. Некоторых уже начинает корежить, они теребят в потных ладонях сигаретные пачки и зажигалки.

– Доминик, твоя очередь выступать. Можешь говорить свободно все, что у тебя на уме. Расскажи нам о своем горе. Как ты справляешься? Вставать необязательно.