Жажда

– Это же просто шахматная фигура.

Ее растерянность забавляет меня – как и то, что она старается сделать вид, будто не боится меня. Ее напускная храбрость могла бы обмануть кого-то другого, но не меня. Ведь я чую ее страх… а также что-то еще, что заставляет меня насторожиться.

– Ну и что с того? – спрашиваю я, потому что дразнить человека – это так прикольно.

– А то, что это всего лишь шахматная фигура, – отвечает она и впервые набирается смелости взглянуть мне в глаза. Что нравится мне куда больше, чем следовало бы. – Вырезанная из мрамора, – продолжает она, немного помолчав. – Она никого не может укусить.

Я наклоняю голову, как бы говоря: почем знать?

– Есть тьма чудес на небе и в аду, Гораций, не снившихся философам твоим. – Если учесть, что мы сейчас в полной жопе, небольшая цитата из «Гамлета» прозвучит более чем уместно.

– На небе и земле, – отвечает она.

Я выгибаю бровь. Она не только знает эту цитату, но и не боится указать мне на мою так называемую ошибку.

– Цитата звучит так: «Есть тьма чудес на небе и земле, Гораций, не снившихся философам твоим».

– В самом деле? Пожалуй, моя версия нравится мне больше.

– Несмотря на то что она неверна?

– Именно потому, что она неверна. – Она явно изумлена. Что забавляет меня, а также беспокоит. Ибо это значит, что мое первое впечатление подтвердилось – она и вправду ненаблюдательна. Не говоря уже о том, что она пребывает в полнейшем неведении. А стало быть, либо ее здесь прикончат, либо она станет причиной войны. Либо случится и то и другое.

Я не могу этого допустить… ради нас всех. Только не после того, как я столько сделал и стольким пожертвовал для того, чтобы предотвратить такую войну.

– Мне надо идти. – Ее глаза широко раскрыты, голос стал высоким и немного писклявым.

Это становится последней каплей, ведь если новенькая не может выдержать простой беседы со мной, хотя я веду себя с ней как пай-мальчик, то как она сможет продержаться здесь хотя бы один день?

– Да, надо, – говорю я, показывая кивком на комнату отдыха для учеников – и выход из школы. – Дверь вон там.

На ее лице мелькает оторопь.

– То есть ты хочешь сказать мне «скатертью дорога»?

Я пожимаю плечами и даю ей ответ, который гарантированно заставит ее бежать отсюда со всех ног. То, что этот ответ выставит меня полным козлом, не так уж важно. Я стану о нем жалеть, а она никогда не узнает, почему я ответил ей именно так.

– Если ты уедешь и оставишь эту школу, мне пополам, как ты истолкуешь мои слова. Я предупреждал твоего дядю, что тут тебе будет небезопасно, но ты ему, видимо, не очень-то дорога.

Выражение неуверенности на ее лице сменятся гневом.

– Да кто ты вообще такой? Здешний записной недоброжелатель?

– Недоброжелатель? Поверь мне, здесь тебе не светит более доброжелательный прием.

– Значит, вот оно, да? – Она поднимает брови и раскидывает руки. – Это и есть ваше «добро пожаловать на Аляску»?

Ее сарказм не только удивляет меня, но и интригует… чего я не могу допустить. А потому рявкаю:

– Скорее, добро пожаловать в ад. А теперь вали отсюда. – Эти мои слова рассчитаны на то, чтобы напугать ее до смерти, но они также обращены и ко мне самому.

Однако мое предостережение не срабатывает – оно не действует ни на меня, ни на нее. Она не затыкается и не сбегает. Вместо этого она просто задирает свой красивый носик, смотрит на меня свысока и вопрошает:

– Ты ведешь себя, как козел, потому что у тебя в жопе застряла палка? Или же всегда бываешь таким обаяшкой?

Меня берет оторопь. Никто еще не говорил со мной подобным образом. Никогда. Тем более какая-то человеческая девица, которую я мог бы убить всего лишь силой мысли. Вместе с оторопью приходит и досада. Потому что я пытаюсь спасти ее жизнь, а она настолько непонятлива, что не может взять этого в толк.

Мне надо, чтобы она поменяла свое отношение к тому, что происходит вокруг, причем поменяла его как можно скорее. Сузив глаза, я рычу:

– Если это все, на что ты способна, то здесь тебе не продержаться и часа.

Она приподнимает брови:

– И что же случится потом?

– Тебя сожрут. – Это же элементарно.

– Да ну? Ты в самом деле так думаешь? – Она закатывает глаза. – Знаешь что? Выкуси!

Если бы она только знала, как мне хочется сделать именно это – хочется ее укусить. Чем больше она сердится, тем лучше пахнет. Не говоря уже о том, как хорошо она смотрится с этими своими раскрасневшимися щеками и вдвое участившимся пульсом, бьющимся в подключичной ямке.

– Это вряд ли, – говорю я, чувствуя, что от этого быстрого биения ее сердца у меня текут слюнки, а клыки вот-вот начнут удлиняться.

Мне хочется отведать ее. Хочется ощутить мягкость ее тела, приникшего к моему, пока я пью кровь. Пью и пью – но я обрываю эту мысль. Заставляю себя смерить ее презрительным взглядом и сказать:


– Думаю, из тебя не вышла бы даже закуска.

Я придвигаюсь к ней ближе, желая во что бы то ни стало устрашить ее и заставить уехать отсюда до того, как разверзнется ад и на нее обрушится беда.

– Но, быть может, вышел бы быстрый перекус. – Я резко щелкаю зубами и изо всех сил стараюсь не обращать внимания на трепет, пробегающий по ее телу от этого звука.

Это нелегко, чертовски нелегко, я не думал, что это будет так трудно. Особенно когда она не сдает назад, как сделал бы на ее месте любой другой. И вместо этого спрашивает:

– Да что с тобой? Чего тебе не хватает?

Черт. Я едва не разражаюсь смехом.

– Не воображаешь ли ты, что у тебя в запасе есть несколько веков жизни?

– Послушай, тебе вовсе необязательно быть таким…

Позади меня подошли поближе враги и обратились в слух. Нет, они не настолько глупы, чтобы оказаться слишком уж близко, но я чувствую – они стоят сразу же за углом. Прислушиваются. Ждут. Разрабатывают планы.

Это уже чересчур. Пора пугать ее всерьез.

– Не указывай мне, каким я должен быть, а каким не должен, – рычу я. – Тем более что ты понятия не имеешь, во что ввязалась.

– О, только не это! – Она изображает испуг. – Это и есть та часть повествования, в которой ты рассказываешь мне про больших и страшных чудовищ, которые обитают в больших и страшных дебрях Аляски?

Черт возьми, она меня поражает. Да, меня чертовски раздражает, что она не воспринимает моих предостережений всерьез, но как ее можно винить, если ей известно только то, что говорю ей я? Собственно, меня весьма впечатляет, что она не сдает своих позиций – не многие люди способны на такое, когда имеют дело со мной.

А посему я отвечаю:

– Нет, это та часть повествования, когда я показываю тебе больших и страшных чудовищ, которые обитают здесь, в этом замке. – Я делаю шаг вперед, сведя на нет ее попытку немного отодвинуться от меня.

Она должна понять, что, если будет разгуливать тут, ведя себя так вызывающе, ей не избежать последствий. Пусть она лучше узнает это от меня, чем от одного из человековолков, которые норовят сначала пустить в ход когти, а вопросы задавать уже потом.

Должно быть, она видит, что у меня на уме, поскольку, дрожа, делает шаг назад. Потом еще шаг. И еще.

Но я иду одновременно с ней, делая шаг вперед при каждом ее шаге назад, пока она не оказывается прижатой к краю шахматного столика. Теперь ей уже некуда отходить.

Мне необходимо напугать ее, заставить бежать отсюда как можно дальше и как можно быстрее. Но чем ближе я к ней подхожу, тем больше мое тело подается к ее телу и тем меньше мне хочется нагонять на нее страх, чтобы заставить уехать.

Мне так сладко прижиматься к ней, и от нее так чудесно пахнет, что очень трудно сосредоточиться и держать в фокусе конечную цель. А когда она двигается и ее тело касается меня опять и опять, мне становится трудно даже просто помнить, в чем заключается эта самая конечная цель.

– Что ты… – У нее перехватывает дыхание. – Что ты делаешь?

Я отвечаю не сразу – потому что ответа у меня нет. Я делаю что-то не то. Что-то не то. Но это неважно, когда она здесь, передо мной, и в ее карих глазах светится множество самых разных эмоций, пробуждающих во мне чувства, которые я не подпускал к себе уже давным-давно.

Но ни одно из них не содержит в себе такой ответ, который мне нужно дать ей сейчас. Мне вообще не следует об этом думать. А потому вместо того, чтобы сказать то, что я хочу, я беру в руку одну из шахматных фигур, изображающих драконов. Затем показываю ее ей и отвечаю:

– Ты сама хотела посмотреть на чудовищ.

Она почти не смотрит на фигуру. Вместо этого насмешливо бросает:

– Я не испытываю страха перед трехдюймовым драконом.

Глупая девчонка.

– А следовало бы.

– Да ну? – Ее голос звучит сдавленно, и мне кажется, что она начинает понимать, что к чему. Правда, сейчас от нее не исходит запах страха. Напротив, она пахнет так, что… Черт возьми, нет. Я не стану об этом думать, как бы я того ни хотел.

И вместо этого я отстраняюсь. И смотрю, как она начинает психовать, когда повисшее между нами молчание затягивается все больше и больше.

В конце концов я прерываю молчание и разряжаю нарастающее между нами напряжение, потому что знаю, что сама она этого не сделает.

– Если ты не страшишься зловещих ночных тварей, то чего же ты тогда боишься вообще? – Сказав это, я делаю над собой неимоверное усилие и притворяюсь, будто мне совсем не важно, каким будет ее ответ.

Во всяком случае, до тех пор, пока она не говорит:

– Мало чего. Человек мало чего боится, если он уже потерял все, что для него имело значение.

Я замираю, потому что ее слова действуют на меня, как глубинные бомбы – они вонзаются в меня глубоко-глубоко и взрываются с такой силой, что я боюсь, как бы не сорваться прямо здесь и сейчас, у нее на глазах. Душевная боль, которая, как мне казалось, давно уже осталась в прошлом, пронзает меня, рвет на куски. И я чувствую, что кровоточу опять, хотя мне казалось, что из меня уже вытекло все, что я только мог потерять.

Я подавляю в себе это чувство. И не могу понять, почему оно не уходит, почему оно все еще здесь, передо мной, пока до меня не доходит, что боль, которую я вижу сейчас, – это ее боль.

Ужасно сознавать, что она страдает от таких же ран, какие жизнь нанесла и мне, даже если ее шрамы и отличаются от моих. И поскольку теперь я знаю это и признаю, мне становится еще труднее отступить, сдать назад. Становится почти невозможно сделать то, что я должен сделать.