Скрипка для дьявола (СИ)
Зная, что последует за этим, я отвернулся, сосредоточенно разглядывая блики света от зажжённой лампы на медных стенках кувшина.
С каждым разом мне было всё труднее и труднее противостоять искушению утолить плотское желание – даже насильно. В голове стоял образ Габриэля – стонущего и комкающего покрывало в руках в приступе агонии от ударов. Вспоминая словно разрезающий слух и нервы свист кожаных хвостов плети, я внутренне вздрагивал, у меня раз за разом всё переворачивалось внутри.
Вздохнув, я закрыл глаза рукой: начинаю бояться себя уже по-настоящему.
– Ты и вправду чист, Карл, – внезапно услышал я и обернулся. Габриэль – уже в длинной ночной сорочке, держал в руках сложенную одежду и слабо улыбался. Вид у него был довольно измученный.
– Чист? – увлечённый своими мыслями, я слегка растерялся.
– Да. Ты один из немногих моих знакомых, кто не подвержен любопытству увидеть меня без одежды.
Должно быть, даже мои соседи ужаснулись бы, если бы узнали, какими словами я ругался про себя, услышав от Габриэля подобное. Сам о том не подозревая, он провоцировал меня.
Наивный – думает, что я не подвержен низменным желаниям, словно святой, но как он ошибается! На самом деле, я, возможно, хуже, чем все те, кто желал тебя до этого. Да, Габриэль, меня также раздирает чудовищное по своей силе желание сорвать с тебя эту чёртову одежду, и да – я так же хотел бы узнать вкус твоих губ и твоей истерзанной кожи, обнимать тебя, прижимать к себе, называть своим – о да, тебе надо быть только моим и больше ничьим. Но я куда хуже всех твоих воздыхателей – я лицемер и прячу свои грязные желания под маской участия, милосердия и сострадания.
Но я ничего этого не сделаю. Потому что ты не хочешь этого. Потому что я люблю тебя.
Проснулся я от того, что мне было трудно дышать. За окном тускло пробивался рассвет, а потолки и окружающие стены резали глаз своей непривычностью. Я находился в комнате Габриэля, а сам хозяин – виновник моего незначительного удушья – спал на животе, прямо на мне, и тихим дыханием волновал кончики прядей моих волос. Такой умиротворённый и нежный, словно никогда и не испытывал боли и разочарований.
Отец говорил, что в рай попадают лишь сильные духом, способные принять себя и стать честными с собой.
«Что если ты и есть моё испытание на прочность, Габриэль? – зарывшись рукой в мягкие волосы на затылке, я осторожно вдохнул его растворённый в запахе согретого тела сон, как вдыхают аромат ночного мака. – И, чтобы выйти из долговременного тупика собственных мук, я должен принять в себе то, что столь долгое время пытался отвергнуть, как не богоугодное?» – вслед за чем поцеловал его в угол рта, чувствуя тёплую, такую волнующую мягкость кожи и как приятно щекочет губы и язык спокойное и глубокое дыхание сквозь полуоткрытые во сне уста. «Я согласен. Ты полюбишь меня тоже, мой Гавриил, – он слегка вздрогнул, просыпаясь. – Я обещаю».
Габриэль так и не понял, от чего он проснулся. Но я был удивлён его более чем неглубоким сном. А ещё я понял, что он о чём-то догадывается, потому что, ощутив дыхание на своём лице и слишком вольную близость тел, тут же, к моему глубокому сожалению, оттолкнулся руками от кровати и соскочил на пол. При этом было заметно, что он старался показать, будто все его действия естественны и ненамеренны. Не хочет меня обижать. Как мило.
Тихо вздохнув, я невольно потёр ладонью шею, чувствуя, как нарастает вновь непонятно откуда взявшийся не то стыд, не то смущение. Эти несколько секунд, что он смотрел на меня спросонья, приоткрыв нежные губы всего в паре дюймов от моего лица, были переполнены такой интимной близостью, что я, похоже, вновь не смог проигнорировать его немыслимое очарование.
– Как спалось, Карл? – он повернулся ко мне и я слегка похолодел, увидев на его губах улыбку – дружелюбную, но такую фальшивую, что не успев подумать, я скривился.
– В чём дело? Что-то болит? – спросил он, перестав улыбаться.
– Нет. – Я поднял на него взгляд. – Но я человек простой, я не аристократ. Ты не обязан придерживаться со мной правил этикета.
– О чём это ты?
– Если не хочешь – не улыбайся. – Выражение его лица изменилось, став каким-то грустным и беспомощным, а после Габриэль кивнул и сел на другой конец кровати. Он выглядел таким усталым и покорным, что мне в какой уже раз захотелось обнять его, и точно также, как тем вечером, медленно убаюкать в своих руках, чтобы он забыл о том незримом камне, что тянул его к земле и заставлял спину чуть горбиться, а уголки прелестных чувственных губ опускаться.
– Не знал, что тебя раздражают улыбки, – сказал он, и я покачал головой.
– Вовсе нет. Я люблю улыбки. Они похожи на распускающиеся цветы. Но могильные цветы из бумаги и ткани не вызывают у меня никаких чувств. Ведь на самом деле ты не хотел улыбаться, ведь правда? – я в ответ смотрел ему в глаза и ждал, когда же он, наконец, хоть что-то скажет, но Габриэль молчал, а после, отведя глаза, признался:
– Правда.
– Вот видишь. – Откинувшись на деревянную спинку кровати, я наблюдал, как он судорожно поигрывает кистями на скатанном в тонкий рулон покрывале. – Тебе нет нужды быть кем-то, по крайней мере со мной. Поэтому я прошу тебя – раскрой мне своё сердце. Я хочу узнать о тебе всё, что ты сможешь мне рассказать. Я не хочу принуждать тебя к правде, но хотел бы понять, почему ты так жесток с собой и какое стремление движет твоими поступками.
– Я обещал тебе рассказать... – тихо промолвил Габриэль. – Ты помог мне вчера и я благодарен тебе за это. По правде сказать, я рад, что это сделал ты. Моё самобичевание выходит слабым из-за этого упрямого тела, слишком чувствительного, чтобы заставить замолчать глупый инстинкт самосохранения, а другому человеку я бы не смог доверить это дело… Да, я расскажу тебе, Карл. Я расскажу тебе обо всём, что привело меня к тому, что я сейчас имею, и о том, как я стал таким, какой сейчас есть. Возможно, тогда ты поймёшь, что я не сумасшедший и отнюдь не лишился разума, подобно святому Доминику.
– Ты же не флагеллант [2]? – спросил я, надеясь услышать от него отрицательный ответ. – Или тебе нравится испытывать боль?
– Ни то, ни другое, – покачал головой Габриэль. – Я отнюдь не люблю боль и также не имею никакого желания становиться последователем ордена самоубийц. Да и Христос и вера тут ни при чём. Со стороны это кажется безумием, верно? – он поднял голову и посмотрел на меня неожиданно твёрдым и сосредоточенным взглядом. – На самом деле, всё сложнее. Безумием я спасаюсь от безумия. Если я перестану это делать, то сойду с ума.
– Но в чем дело? Что такого должно было случиться, чтобы человек сознательно доводил себя до изнеможения, почти теряя сознание от боли? Из-за чего? – должно быть, моё лицо выражало такой отчаянный вопрос и непонимание, что Роззерфилд слегка улыбнулся:
– Ты, наверное, удивишься, Карл, если я скажу тебе, что из-за любви. Из-за любви и раскаяния за свою глупость и подлость. Я всегда был таким – недалеким и трусливым. Поэтому ненавижу сам себя за это. В прошлом я совершил ужасную вещь, из-за чего самый близкий мне человек много выстрадал и едва не отправился на тот свет. Как бы ни пытался, но я не могу забыть о том происшествии, и мысли об этом сводят меня с ума. С болью же им не остаётся места в моей голове, и мне становится спокойно только тогда, когда нет уже сил даже думать.
– А ты не пробовал просить прощения у этого человека? – спросил я. – Уверен, он бы понял.
– О да… он простил меня, – кивнул Габриэль. – Но сам я… Не могу… Не знаю, как объяснить. Сколько живу, я нигде не мог найти себе места. Я везде был чужим и приносил только горе и неприятности тем, кто пытался мне помочь. Моя любовь оборачивалась для меня катастрофой. Словно моя жизнь была ошибкой с самого начала…
– Не думай об этом, Габриэль, – прервал его я. – Ни одна жизнь, данная человеку, не может быть ошибкой. Бог не даёт душу случайно или просто так. Всё имеет свой смысл и свою цель. В том числе моё и твоё существование. Скажи, как давно произошло то, что тебя гнетёт?