Андрей Белый и Эмилий Метнер. Переписка. 1902–1915
8. Белый – Метнеру
17 ноября 1902 г. МоскваМногоуважаемый и горячолюбимый Эмилий Карлович,
Сию минуту получил Ваше письмо. Немедленно отвечаю.
Очень благодарен за «Приднепровский Край». На днях постараюсь написать статью по поводу книжки Файгингера о Ницше с чисто внешней стороны [261], т. е. с точки зрения законности его появления после Шопенгауэра (Ницше в связи с современным неоидеализмом). Быть может, это будет чуть чуть деловито, даже суховато, но следует «пристреляться» к фельетону [262]. О «Лествице» не могу: надо бранить, а бранить неловко [263]. Что касается до Мережковского, то, несмотря на мое письмо, в котором я спрашиваю о характере изменений в его книге и кой о чем другом, – они прелегкомысленно ответили мне совсем о другом [264]. Поэтому я, не ожидая их ответа об этом, сам проверил текст книги с текстом журнала и нашел, что изменений очень мало – почти нет: в иных местах лишь несущественные перестановки (кроме того: заключение 2-ой книги сделано вступлением). Я не советовал бы Вам покупать книги: не стоит. Как только выйдет «Новый Путь» – я Вам его вышлю, а он выйдет, вероятно, в конце ноября, в начале декабря [265]. Обещает быть интересным: со статьями Розанова «Жизнь и религия», Перцова «О новых путях», Мережковского [266] и др.; а главное, с отчетами религиозно-философского общества [267] (в последнем заседании р<елигиозно->ф<илософского> общества в СП<б> Зинаида Николаевна предложила архиереям и др<угим> по древнему обычаю омыть ноги…).
Посетил недавно Николая Карловича: наслаждался его игрой; он был настолько любезен, что играл для нас с Алексеем Сергеевичем [268]. Я совершенно влюблен в его музыку, так что даже хвалить… совестно (хвалить – это «тепло»…). 1-ая пьеса 2-го альбома [269] произвела на меня неизгладимое впечатление, совсем не такое же, как и соната [270]. Здесь – высший покой, высший и желанный, желанная, вопрошающая тишина, после того, как всё совершилось – ничего уже нет, кроме вечных водопадов, водопадов Вечности (…Пропел петух – пахнуло старинным…)… И «чаяния, слишком чаяния» смягчены, неназойливы…
Бывают минуты (для меня наступили они) когда многие «виʹдения» перестают удовлетворять, заподозриваешь и «виʹдения»: хочется раз навсегда пристально вглядеться, чтобы окончательно и безвозвратно (чтобы уже не вернуться обратно) «увидеть»… Сама переоценка ценностей является в такие минуты лишь произвольной переклейкой ярлычков, а «виʹдения», «чаяния», сопряженные с ограничением (цветом), смахивают на галлюцинации или на близорукие «виʹдения» – на паутину, сплетенную над бездной; здесь тоже могут смущать бездны, но бездны нарисованные, плоскостные, плоские, – лабиринты, но лабиринты зеркальные. Три измерения – измерения длины, широты и глубины – произвольно выбранные. Можно обратно: измерение ширины (плоскостное) углубить, сравняв (или приняв) глубину за плоскость…
И вот пахнуло – вся эта паутина колышется, рвется… тысячи разорванных лоскутков (а «все это» казалось когда-то глубиною) уносит ветер – этот ревущий водопад глубины, водопад Тихой Вечности, Усмиренной… (пропел петух – пахнуло смертным). До-временное и после-временное – «одно, навек одно» (В. Соловьев) [271]. Надо стать во времени за временем, пристально вглядеться, чтобы навсегда увидеть.
Всем этим задела меня 1-ая пьеса 2-го альбома Вашего брата, которого я полюбил не только как музыканта, но и как человека. Третья часть сонаты (мажорная) поразительна: 2-ая тема получает [272] такую гибкость (она, очищенная, не боится разнообразия путей), что при всей глубине своей становится всеобщей: музыкальное пространство 3-ей части буквально напитано ей, а от первой темы остаются лишь обрывки (здесь ее роль кончена). Как только выйдет альбом Николая Карловича, я постараюсь написать о нем что-нибудь (разумеется, не с абсолютно музыкальной точки зрения, ибо здесь я – профан) в «Мире Искусства» [273]: я познакомился с Дягилевым и с Александром Бенуа на только что открывшейся выставке «Мира Искусства» [274], так что теперь мне отнюдь не неловко послать что-нибудь для этого журнала.
Кстати: колоссальная выставка!.. Впервые я увидел Врубеля полно представленного («Сирень», «Фауст», «Демон» и др. [275]). Это в буквальном смысле гигант; впечатление от его картин – подавляющее; вначале он даже неприятен, потому что слишком «крупен» (и в буквальном, и в переносном смысле слова). Когда я вошел в зал, где помещались его картины, мне казалось – меня забросали обломками. А. Бенуа мне говорил, что теперь, по его мнению, выше Врубеля нет никого и он жалеет, что в своей истории русской живописи [276] он отвел Врубелю слишком скромное место.
Приму в соображение все, что Вы говорите о Гофмане: я уже слышал его и еще услышу во вторник [277]. Он произвел на меня, конечно, огромное, чистое, сильное впечатление (особенно своим исполнением Бетховена (4-ый концерт)) [278].
Но пока довольно… Тороплюсь.
Простите за это слишком внешнее и пестрое письмо: надеюсь, в скором времени напишу обстоятельней.
Благодарю Вас за память. Льщу себя надеждой, что как-нибудь Вы вспомните обо мне и напишете. Буду ждать письма. Да хранит Вас Господь!..
Остаюсь искреннепреданный и глубокоуважающий ВасP. S. Мой нижайший поклон и уважение Анне Михайловне [279].
P. P. S. Позволяю себе послать Вам несколько своих стихотворений; не узнаете ли Вы их?..
(Немецки-подмигивающее)
1В дремучем лесу ветер злился.В плащ кутаясь, гном запоздалыйВ пещере лесной приютился,Надвинув колпак яркоалый.Гном плакался горько: «За что же,Настигнутый в чаще ненастьем,Всю жизнь одинок я, о Боже!..Умру – не помянут участьем…»Все ждал, не промчатся ли тучи.Морщины чело бороздили.Чредой неизменно тягучейИ дни, и года проходили.Все ждал, не повеет ли счастьем.Притих, одинокий, усталый.Над скорченным гномом с участьемКачался колпак яркоалый.