Тобол. Много званых
– Отменяю ваш караул, – сказал Матвей Петрович. – Ступайте в мой дом, ждите меня в людской. С рассветом приду.
На рассвете он придёт со стражей, и эти парни загремят в каземат.
В подвале церкви Матвей Петрович увидел то, что и ожидал увидеть: разрытую яму и отверстый зев колодца. Ремезовы, все трое, подошли и встали рядом с губернатором. Леонтий тихо присвистнул.
– А я говорил – не надо их с цепей снимать, – сказал Семён Ульянович.
Гагарин слез в яму и поднял замок, на который была заперта крышка колодца. Из замка торчал ключ. Гагарин вынул его и показал Ремезову.
– Откуда у них твой ключ, Ульяныч?
Семён Ульянович яростно вперился взглядом в Семёна. Это Епифания украла ключ, понятно же! Она приносила сюда обеды – здесь и снюхалась с одноглазым дьяволом, который чёрта уболтает! Угодил сынок с невесткой! Даже в темноте Семён Ульянович видел, как помертвело лицо Семёна.
– Мой грех, – сказал Семён Ульянович. – Ключ моя холопка украла. Она раскольщица. Небось тоже сбежала. Впопыхах-то я не видел, дома ли она.
– Не было её дома, – тихо покачал головой Семён.
– Убить вас всех, Ремезовых, мало, – в сердцах сказал Матвей Петрович.
– Лёнька, лезь в дыру, – распорядился Семён Ульянович. – Палаты запри изнутри, затем в нижней каморе подмети. Как раствор будет готов, пролом закладывай кирпичом сызнова. Сенька, а ты иди в мой балаган у новой стены кремля, там есть известь и песок. Замеси раствор и тащи сюда.
– Успеем до рассвета? – спросил Гагарин.
– Успеем и ране.
Семён вышел из подвала на улицу и посмотрел через Прямской взвоз на святую Софию, угловато и пустотело светлеющую сквозь темноту, словно призрак. В душе Семёна всё неподъёмно огрузло. Ну, как всё это пережить? Епифанюшка предала его. Ночью она ложилась с ним в постель, а днём, оказывается, готовила побег. Готовила долго, обстоятельно, упрямо. Всё то, что он ей уже подарил, и всё то, что ещё хотел подарить, не пересилило её тяги к единоверцам. Где она сейчас, его Епифанюшка? Куда она убегает? И Семён вдруг ощутил, что в нём нету ненависти к Епифании, нету гнева. Хоть убей, нету. Ему было нестерпимо жалко её. Она стремилась к погибели, а он не смог её остановить. Это он виноват в её бегстве. Он слишком мало сделал, чтобы Епифанюшка ему поверила. Но он всё исправит, святая София – свидетель. Он найдёт свою раскольницу и спасёт её. В Сибири она от него нигде не скроется, потому что его отец знает всю Сибирь от края и до края.
А санный обоз беглых раскольников мчался по ледяной дороге Тобола мимо оснеженных ельников, и тёмный небосвод над ним был размашисто расчерчен адамантовыми крестами созвездий: блистала Колесница, блистало Коромысло, блистал Плуг, и от полудня до полуночи простирала пернатые крыла Гусиная Стая. Лёжа в санях, Авдоний смотрел на звёзды, обнимал спящую рядом с ним Епифанию и торжествовал. Он на воле! После стольких лет гонений и невзгод он всё же вырвался на волю! У него всё получилось! Рядом с ним – его братья, обретённые в муках и скитаниях. Они верят ему безоглядно, и души их твёрже драгоценных камней. С братьями он отыщет заповедное средокрестье земли, озарённое Чигирь-светилом, и воздвигнет на нём Корабль, который вознесёт их всех к высоким берегам праведных.
Глава 11
На дороге прах
После Филиппова поста и Рождества в Тобольске проводили ярмарку. Разговляться народу всегда было радостно, а на торжище – вдвойне, поэтому солдатские караулы на Троицкой площади были удвоены. По Гостиному двору тоже ходил караул – команда капитана Ожаровского. Сам Ожаровский с Ваней Демариным стоял у проезда под таможенной башенкой. Капитан отгладил мундир, надел парадную епанчу, подбитую бобрами, а треуголку украсил пером. Подкручивая ус, он весело разглядывал проходящих мимо девок и молодых баб, а порой и подмигивал кому-нибудь, вгоняя в краску.
– Знаетще, порутчник, я ни соджалую, тщто попал в Сиберию, – озорно сообщил Демарину Ожаровский.
Ваня не ответил. Внутренне поджавшись, он наблюдал, как через толпу на Софийской площади к воротам Гостиного двора идёт Маша Ремезова.
– Дяденька военный, помогите мне, Христа ради, – нахально обратилась Маша к Ожаровскому, в притворной наивности распахнув глаза.
Ожаровский расправил плечи и выкатил грудь.
– Тщемо поможу служить пани?
– Мне на Троицкую площадь надо, а на взвозе меня парни стерегут. Я боюсь их. Пускай этот фицер меня проводит, – Маша указала на Демарина.
– А длятшэго Иване? – лукаво спросил капитан.
– Я его знаю. Он в нашем доме живёт.
– Розумию, пьехна пани, – догадавшись, Ожаровский блеснул из-под усов улыбкой. – Тохда можу и дозволити, – он покачал треуголкой с пером: – О свитей огин младости! Ступайте, ступайте, порутчник. То приказ.
Ваня принуждённо зашагал рядом с Машей к взвозу, пряча взгляд.
– Ты зачем перед паном Ожаровским меня позоришь? – буркнул он.
– Потому что ты от меня бегаешь! – дерзко заявила Маша.
– Я не бегаю! – строго ответил Ваня. – Я на службе!
– Суровый, как дьякон с похмелья.
– Так положено в армии.
– А что вчера за амбаром было – тоже положено?
Вчера за амбаром Ваня не удержался и поцеловал Машу.
– Просто батюшка сейчас тоже на ярмарку пошёл, вот ты и боишься туда со мной сунуться, – вредно сказала Маша.
– Не боюсь я твоего батюшки! – рассердился Ваня.
– Боишься, боишься.
– Да вовсе не боюсь!
– Тогда давай с горки съедем.
Для ярмарочного веселья Прямской взвоз закатывали снегом, как горку.
– Не поеду, – отпёрся Ваня. – Что мы, дети малые? Я на службе!
– Если не поедешь, я батюшке на тебя нажалуюсь, Ванька. Навру ему чего-нибудь, и он тебя совсем изведёт, понял?
– У меня санок нет. Верхом на пистолете, что ли, кататься?
– Санки я найду, – покровительственно ответила Маша.
Она уже приметила у Прямского взвоза Нюшку Постникову с санками. На прошлую ярмарку Маша давала Нюшке покрасоваться свой платок с петухами, теперь Нюшкина очередь чего-нибудь дать.
А Семён Ульянович с Ефимьей Митрофановной и вправду были на ярмарочной площади. Они отправились на богослужение и не спеша, с должной важностью продвигались через толпу к Троицкой церкви. Ефимья Митрофановна шла гордая, потому что все встречные вокруг кланялись её мужу. Петька плёлся сзади за отцом и матерью, страдая, что ему придётся отстоять долгую нудную службу, лишь тогда родители отпустят его на волю.
Впрочем, ярмарка жила своей жизнью. Неровные ряды из прилавков, палаток, ларьков и лёгких балаганов перегородили всю площадь. Пёстрая толпа растекалась множеством рек, шевелилась, перемешивалась и гомонила. Торговцы нахваливали товар, покупатели рядились, галдели снующие в народе мальчишки, вопили продавцы пирожков и сбитня, канючили нищие, взвизгивали собаки, которым отдавили лапу, где-то от души хохотали, где-то яростно ругались, где-то кричали: «Держи вора!». Ванька Чумеров, махая руками, хвастался приятелям, какого он поймал сома. Бабы сбились в табун в кожевенном порядке и слушали тётку Лукерью, которая рассказывала, как избила мужа ухватом. Солдаты-рекруты, вечно голодные на казённом харче, тёрлись в обжорном ряду. Казак-годовальщик примерял полушубок. Яшка Битюгов, потерявший ногу в битве под Переволочной, сидел на низенькой скамеечке и стрекотал на балалайке. Поп святил грустную пятнистую корову. Парень выбирал бусы для девушки. Какой-то пентюх из деревни впёрся в толпу верхом на лошади, и на него орали, чтобы не потоптал людей. Сванте Инборг, безответно тоскующий по далёким шведским внукам, опять пришёл на ярмарку с куклами-рукавицами и забавлял детвору представлением. Поверх просторного гомона плыл ясный колокольный звон.
Возле Троицкой церкви Семён Ульянович увидел Емельяна, бывшего сотника из служилых полковника Чередова.
– Здорово, Емеля, – подошёл Семён Ульянович. – Давно с розыска?
По приказу губернатора Емельян с командой гонял вверх по Тоболу и Туре, чтобы поймать беглых раскольников.