Аристономия
Часть 65 из 66 Информация о книге
– Кто я? – сдвинул брови Филипп, подозрительно глядя на сине-багровую, с заплывшим глазом физиономию. – Я, Клобуков! – Антоха? – Подбежал, схватил за руки. – Живой? – И сопровождающим. – Считайте дальше сами. Потащил Антона к автомобилю. – Погоди… Пусть твои не уводят этого человека… – говорил Антон, оглядываясь на Шурыгина – того подталкивал прикладом в спину конвоец. Но Бляхин не слушал. – Ну, Антоха, – всё повторял он, – ну, Антоха! Товарищ Рогачов! Глядите, кого я нашел! До машины оставалось несколько шагов. Прошли мимо Ворошилова, который что-то сердито выговаривал мрачному комбригу Гомозе. Панкрат Евтихьевич, исхудавший, с новой глубокой морщиной на лбу, с коричневыми полукружьями под глазами повернул голову. – Антон?! Откуда? А мы тебя похоронили. Толкнул дверцу, схватил за плечи, обнял. – Я после Неслухова, пристал к 33-му полку… – объяснил Антон твердому рогачовскому плечу. Сзади обиженным тоном бубнил Филипп: – Я ж говорил, Панкрат Евтихьич, а вы меня корили… Ничего я его не бросал. Ты куда, Клобуков, в Неслухове подевался-то? Мы с Лыховым-покойником звали тебя, звали. Ни тебя, ни Ганкина не было. – Я пошел прогуляться, никому не сказал, – начал оправдываться Антон. – А Ганкин вроде на месте был… Бляхин быстро спросил: – Чего это у тебя с рожей? Ну и синячина! Рогачов понимающе кивнул: – Пробовал остановить погром? – Да… Панкрат Евтихьевич, там один боец… Вон тот, в бекеше, видите? Отпустите его, пожалуйста. – Почему? – Рогачов посмотрел на Шурыгина. – Он тоже дрался с погромщиками? – Нет, но… По желтому лицу члена РВС прошла судорога. – Тогда почему я должен освобождать его от наказания? Только потому, что ты его лично знаешь? – В запавших глазах вспыхнула ярость. – Может быть, предложишь вместо него расстрелять кого-то другого? Ты думаешь, мне легко это делать – расстреливать боевых товарищей? У меня сердце рвется! Но иначе нельзя! Надо восстановить контроль над армией. С этим сбродом мы Врангеля из Крыма не вышибем! Их учить надо. Жёстко учить, жестоко. – Вы их так ничему не научите. – Научим-научим. Намесим из грязи глину, обожжем в огне, вылепим кирпичи и построим из них Новый Мир. – Псов, и тех учат, кого можно зубами рвать, а кого нельзя, – поддакнул Бляхин. – Понял, нет? Но Антон глядел не на него, а на Рогачова. Тот поднялся на подножку и стал смотреть, как проходит децимация. Порыжевшая кожаная куртка тускло поблескивала. «Будто бронзовая статуя, – подумал Антон. – И это лучший из них! Самый лучший! Люди для него – глина. Какой Новый Мир можно построить, если лепить из живых людей кирпичи, а в качестве строительного раствора использовать кровь?» Он развернулся, оттолкнул что-то говорившего Бляхина, пошел из каре прочь. Сзади, от шеренги третьего эскадрона, доносилось: – …Сорок первый – три шага вперед… пятьдесят первый, три шага вперед… Мимо строя, мимо тачанок с нацеленными пулеметами, в пустое поле. Там налетел холодный ветер, по лицу захлестал косой, гнусный дождь. Антон смотрел под ноги, на мокрую траву. «Какой же я идиот. И некого винить. Буду расплачиваться весь остаток жизни. Мог жить в Европе, заниматься хорошим, важным делом… И обратной дороги нет. Цюрих остался в другой, бесконечно далекой вселенной… Нет, в другой исторической эпохе». Сзади отрывистым злым речитативом ударило сразу несколько пулеметов. Антон сел на корточки, зажал ладонями уши. «Это провал назад, в историческое прошлое. Отец с матерью думали, что распад империи – необходимая ступень общественного прогресса. А случился распад цивилизации. Как полтора тысячелетия назад, когда Рим захватили варвары. Рогачовский Новый Мир – это беспросветный мрак Средневековья. Когда-нибудь, наверное, Россия опомнится, вновь забрезжит свет, цивилизация прорастет через развалины робкой травой, возродится. Но не при этой жизни. Не при моей жизни. Что же остается? Подобно монахам раннесредневекового запустенья, забиться в какую-нибудь келью, поддерживать там слабый огонек добра и разума, заниматься маленьким, но необходимым делом. И затвориться от внешнего мира, насколько это будет возможно. А на склоне лет, если хватит мудрости и смелости, втайне от всех написать скорбную летопись глухих времен». * * * notes Примечания 1 Я признаю, что счастье бывает и другого происхождения – дарованное счастливой любовью, этим волшебным заменителем самореализации. Если бы не свет и тепло любви, жизнь большинства людей, до самой смерти не нашедших себя, была бы невыносима. Предполагаю, впрочем, что способность любви – тоже Дар, которым обладают не все и не в равной мере. Однако я не могу углубляться в этот особый аспект, поскольку никак не являюсь в нем экспертом. Мне почему-то кажется, что в природе любви способна лучше разобраться женщина. Во всяком случае, я бы прочитал такой трактат с интересом. 2 Отдельный вопрос – как должно общество, в котором окончательно победил Свет, поступать с людьми, патологически неспособными к душевному развитию. Полагаю, их будут лечить, как сегодня лечат душевнобольных, однако оставим эту проблему для будущих счастливых времен. 3 Сейчас просто оговорюсь, а позднее изложу подробно, почему для Расцвета необходим высокий уровень нравственности – в том самом общечеловеческом своде правил, который обычно внушают нам в детстве: веди себя с людьми так, как, по твоему мнению, люди должны поступать с тобой; не предавай, не кради, не будь жестоким, не жадничай, не ври, и так далее, и так далее. Более или менее всюду эти правила считаются прописными – если, конечно, в данном обществе по стенам детских садов не развешаны портреты Гитлера, Сталина или какого-то иного лжебога, поклонение которому заменяет традиционную нравственность. 4 Если сам я, будучи русским человеком двадцатого века, дожил до нынешних лет в своей стране и уцелел, то лишь потому, что, очевидно, не обладаю этим качеством в дозе, не совместимой с выживанием. Страх за себя или близких, ответственность за семью или просто животный инстинкт неоднократно оказывались во мне сильнее чувства собственного достоинства. 5 Мало кто умеет быть стариком (фр.).