Сестры

К той истине, которая мне давным-давно известна.

Надо действовать.

«Погоди, — говорю я себе, — будь хитрее. Пока еще не момент. Понаблюдай за ним. Он грозный и опасный муравьиный лев. Он строит в рыхлом песке свою коническую ловушку и знает, что рано или поздно муравей в нее угодит. А выбраться не сможет, потому что песчаные стены поедут у него из-под лапок, и его затянет вниз, где уже дожидаются страшные ядовитые челюсти, чтобы сжать его в последнем объятии. Но я ему этого не позволю. Иногда бывает, что муравью удается выбраться.

И я ему помогу…»

Но может, муравьиный лев — это я, а он — просто черный муравей, возомнивший себя муравьиным львом? Ему кажется, что он поставил ловушку, а на самом деле сам в нее угодил? А он знает, что я там сижу? Он много раз оборачивался и искал меня глазами, но не видел. Он словно чувствует мое присутствие.

Сколько же всего я мог бы сделать в этой жизни по-другому! Я упустил кучу возможностей. Но уж эту не упущу. Поверьте мне, уж тут я буду на высоте. О, да… на этот раз я стану великим. Должно быть, это ужасно — приближаться к смерти, говоря себе, что прохлопал жизнь. Я не хочу, чтобы со мной такое случилось. Ладно, время у меня еще есть, но кто же может сказать, что не умрет завтра?

Я иду по его следу — муравьиный лев — и это в мою ловушку он попадет. Потому что я знаю его слабое место. Ему бы лучше отступиться. Но он не из тех, кто отступается. Человечество подразделяется на две категории: на тех, кто сдается при первом же препятствии, и на остальных. Я слишком долго принадлежал к первой категории. Муравьиный лев принадлежит ко второй, и это у него доходит до безумия. В отличие от остальных он не преследует никакой личной цели, о себе он не думает. Его цель — сама охота. Как только он поймает дичь, ему сразу нужна следующая. Если завтра ему объявят, что на земле больше нет преступников, что убийства и пытки стерты с ее лица, допустим, специальной вакциной, он перестанет есть и пить. У него нет другого смысла в жизни.

Он каждое утро просыпается только для этого — для охоты, для странного ремесла, которое он себе выбрал. Разве не надо самому быть сумасшедшим, самому не болеть какой-то странной болезнью, чтобы заниматься ремеслом, побуждающим день и ночь думать только об убийствах, о трупах, о жертвах и об убийцах? Как после всего этого жить нормальной жизнью?

А у него и нет нормальной жизни — я его видел. Он — один из самых одиноких людей из всех, кого я знаю. Настоящий одиночка. По вечерам погруженный в книги или диски — я его видел. Со второго этажа парковки «Виктор Гюго», спрятавшись среди автомобилей, я прямо перед собой видел его гостиную. Он сидел и читал, а мальчик спал.

Конечно, существует этот беленький мальчик. Но вот что странно: когда смотрю на них обоих, я не могу сказать, что это отец и сын. Между ними существует особая дистанция. И мне она непонятна. И тем не менее он любит мальчугана, что да, то да.

Я знаю твое слабое место… Хотя такому человеку, как ты, слабых мест иметь не положено…





4. Воскресенье

Смерть Снежка




Он выкладывал книги Ланга на стол, одну за другой, читая названия по мере появления каждой из них: «Первопричастница», «Красное божество», «Укусы», «Необузданная», «Заледеневшая смерть»… Получилось немного театрально, ну и пусть. Надо так надо. Между страницами книг виднелись разноцветные стикеры, совсем как образцы оттенков отделки интерьера. Было видно, что книги читали и перечитывали.

В глазах Ланга зажглось любопытство.

— Можно подумать, вы читали мои романы, — констатировал он, и глаза его превратились в узкие щелочки.

Сервас расположил книги в определенном порядке перед собой и сел за стол.

— И не только эти, — ответил он.

— И что вы о них думаете?

— Совсем необязательно любить автора, чтобы любить его книги.

Ланг улыбнулся.

— Ага, значит, вам понравилось…

Сервас сделал задумчивое лицо и с сомнением покачал головой.

— На самом деле — нет, я точно знаю, что не люблю ни автора, ни его книги.

Ланг на миг насупился, а потом на его лице снова появилась улыбка, на этот раз прощающая.

— А знаете, я прекрасно помню, каким вы были в девяносто третьем. Юный длинноволосый полицейский, сидевший в углу и молча за мной наблюдавший… Уже тогда вы не особенно тепло ко мне относились. Я это чувствовал. Вы пытались свалить на меня вину за два преступления, которых я не совершал. Уж не хотите ли опять к этому вернуться?

— Это будет ваша линия защиты: я к вам плохо отношусь?

— Идите к черту, капитан.

— Вы хоть изредка думаете об Амбре и Алисе? Они, между прочим, были вашими поклонницами.

Молчание.

— Каждый день, который дает мне Бог.





* * *



— Вы пишете днем или по ночам?

— А каким образом это может вам пригодиться?

— Так, простое любопытство.

— По ночам.

— Авторучкой или на компьютере?

— Кто же сейчас пишет ручкой?

Сервас кивнул, словно это было ему очень важно. Войдя в роль, он взял со стола книгу и начал:

— «Первопричастница»… Не хочу пересказывать вам сюжет, вы его знаете лучше меня. Юную девушку находят убитой, привязанной к дереву, одетой лишь в платье первопричастницы, с деревянным крестиком на шее. Ее жестоко избивали, на голове у нее множество смертельных ран.

Мартен отложил роман в сторону, словно больше сказать было нечего, и взял следующую книгу.

— «Красное божество». Вот тут начинаются интересные вещи…

Он поднял глаза и пристально посмотрел на Ланга.

— В то время никто и не думал читать другие ваши книги. Их порой просто не замечали. А вот «Красное божество»… Интрига, конечно, притянута за уши, правда? Как у вас там сказано? Отступая назад? И наконец, — продолжил он, не дожидаясь ответа, — самое интересное — в конце: убийца, совсем еще молодой человек, студент-филолог, повесился, и при нем нашли предсмертную записку, где он обвиняет во всем себя. Роман за подписью Эрика Ланга опубликован… в восемьдесят девятом году. То есть за четыре года до самоубийства Седрика Домбра.

Ланг пожал плечами.

— Надо думать, он тоже прочел роман.

— Я сказал себе то же самое, — согласился с ним Сервас и взял следующую книгу. — «Укусы», издана в две тысячи десятом. Женщина умерла от укусов чрезвычайно ядовитых змей. Ее нашли на полу, в окружении этих рептилий. Между прочим, весьма впечатляющая сцена. На ней нет платья первопричастницы — вы не собирались использовать один прием дважды, — зато вокруг есть множество ядовитых змей, и смешение ядов ее убивает.

— Но именно это и кража рукописи наводят на след кого-то из поклонников, — заметил писатель.

При этих словах Сервас подумал о десятках, сотнях писем в картонных коробках.

— Гм-м… Ну, допустим, допустим, — сказал он, отложив книгу и взяв следующую. — Перейдем теперь к «Непокоренной»… Здесь тоже то ли вымысел сближается с реальностью, то ли наоборот: очень красивая молодая девушка двадцати лет от роду привлекает к себе множество мужчин. Она либо знакомится с ними в барах и ночных клубах, либо «кадрит» своих профессоров, потому что она студентка. Флиртует с ними, накачивает вином, всячески «разогревает». В этих ночных приключениях она ведет себя как одержимая. Ей нравится чувствовать, какую власть она имеет над мужчинами, но она не впускает их «ни к себе в тело, ни к себе в душу». А потом наступает день, когда ее насилуют и убивают. Девушку зовут Аврора.

— И что?

— Имя начинается на «А», как у Амбры, как у Алисы.

— Ну у вас и воображение, капитан…

— Только не говорите, что Амбра вас не вдохновляла, Ланг. Роман опубликован в девяносто первом.

— Конечно, вдохновляла, — парировал тот. — Мы, писатели, всегда подпитываемся реальностью, это каждому ясно. Мы — губки, вампиры. Мы впитываем реальность, выжимаем из нее все соки, чтобы потом создавать свои истории. Как черные дыры в космосе: от нас ничто не скроется. Мы затягиваем в себя и последние события, и застольные разговоры соседей, и последние научные теории, и катаклизмы истории… Все идет в дело, крутится в нашем сознании, преображается, а потом выплескивается на страницы.

— Губки, вампиры, черные дыры… не многовато метафор?

Ланг недовольно фыркнул, но продолжил:

— А почему не вдохновиться Амброй и Алисой, почему не создать из них литературные персонажи? Они были моими музами, я вам уже говорил. Они давали пищу моей фантазии, я был ими одержим. Несомненно, «Непокоренная» — моя лучшая книга. Ну, побудьте хорошим игроком, Сервас. Признайте, что это великий роман.

— Аврора во многом похожа на Амбру, это верно, — отозвался Мартен, не доставляя Лангу удовольствия и не идя на попятный, хотя своими предыдущими замечаниями наверняка поцарапал «эго» великого человека. — А какой она была на самом деле, Ланг? Вот такой безбашенной «зажигалкой», игравшей на своем очаровании?

— Она была чудесная, — просто ответил тот. — Она писала чудесные письма и была очень красива и умна. Правда, немного с сумасшедшинкой. А вас смущает возраст Амбры?

— Что?

— Ей было шестнадцать, мне — тридцать. Этого вы никогда не могли переварить.

— Гм-м-м… Не хватало еще, чтобы сцена изнасилования перед камином была воплощена в реальность… Осмелюсь заметить, написана она исключительно, словно вы и вправду там были.

Ланг метнул в него подозрительный взгляд, очевидно, стараясь угадать следующий ход противника, как в шахматах. А противник тем временем взялся за следующую книгу, словно двинул вперед пешку.

— «Заледеневшая смерть», — прочел он. — Сакраментальное название, а? Тут речь о сыщике, который сталкивается с серийным убийцей, заключенным в специализированную психиатрическую клинику в горах. Сыщик описан как человек «импульсивный, блестяще образованный, однако неопытный, депрессивный и очень упрямый». Да к тому же еще и меломан. Любимый композитор? Рихард Вагнер.

Ланг снова улыбнулся, на этот раз с оттенком грусти.

— Ладно, капитан, признаю, в Ноэ Адаме много есть от вас. Но не забывайте, что в то время из-за истории с мертвым конем ваше имя не сходило со страниц газет. Ваше имя и ваши подвиги. Точно так же, как и в две тысячи десятом, когда вы раскрыли убийство профессора в Марсаке. Но я не провожу никаких параллелей между самым знаменитым сыщиком Тулузы и длинноволосым дебютантом, который принимал участие в расследовании в девяносто третьем, уверяю вас… Сервас, сыщик-меломан. Не надо усматривать в этом обиду. У меня это всего лишь славная полицейская ищейка Ноэ Адам.

Писатель, видимо, решил быстро воспользоваться коротким преимуществом.

— И это все, что у вас есть? Литература? Нет, кроме шуток? У меня тысячи фанатов, которые могли бы вдохновиться литературой…