Три товарища

– Останьтесь здесь на ночь, сестра, – сказал Жаффе.

Мы вышли. Розовый закат стал ярче. Теперь его свет заполнял весь коридор, как облако.

– Проклятый свет, – сказал я.

– Почему? – спросил Жаффе.

– Несовместимые явления. Такой закат – и весь этот страх.

– Но они существуют, – сказал Жаффе.

В следующей комнате лежала женщина, которую доставили днем. У нее было тяжелое отравление вероналом. Она хрипела. Накануне произошел несчастный случай с ее мужем – перелом позвоночника. Его привезли домой в полном сознании, и он надсадно кричал. Ночью он умер.

– Она выживет? – спросил я. – Вероятно.

– Зачем?

– За последние годы у меня было пять подобных случаев, – сказал Жаффе. – Только одна пациентка вторично пыталась отравиться. Из остальных две снова вышли замуж.

В комнате рядом лежал мужчина с параличом двенадцатилетней давности. У него была восковая кожа, жиденькая черная бородка и очень большие, спокойные глаза.

– Как себя чувствуете? – спросил Жаффе.

Больной сделал неопределенный жест. Потом он показал на окно:

– Видите, какое небо! Будет дождь, я это чувствую. – Он улыбнулся. – Когда идет дождь, лучше спится.

Перед ним на одеяле была кожаная шахматная доска с фигурками на штифтах. Тут же лежала кипа газет и несколько книг.

Мы пошли дальше. Я видел молодую женщину с синими губами и дикими от ужаса глазами, совершенно истерзанную тяжелыми родами; ребенка-калеку с тонкими скрюченными ножками и рахитичной головой; мужчину без желудка; дряхлую старушку с совиным лицом, плакавшую оттого, что родные не заботились о ней, – они считали, что она слишком медленно умирает; слепую, которая верила, что вновь прозреет; сифилитического ребенка с кровавой сыпью и его отца, сидевшего у постели; женщину, которой утром ампутировали вторую грудь; еще одну женщину с телом, искривленным от суставною ревматизма; третью, у которой вырезали яичники; рабочего с раздавленными почками.

Так мы шли из комнаты в комнату, и всюду было одно и то же – стонущие, скованные судорогой тела, неподвижные, почти угасшие тени, какой-то клубок мучений, нескончаемая цепь страданий, страха, покорности, боли, отчаяния, надежды, нужды; и всякий раз, когда за нами затворялась дверь, в коридоре нас снова встречал розоватый свет этого неземного вечера; сразу после ужаса больничных палат это нежное серовато-золотистое облако. И я не мог понять, чудовищная ли это насмешка или непостижимое сверхчеловеческое утешение. Жаффе остановился у входа в операционный зал. Через матовое стекло двери лился резкий свет. Две сестры катили низкую тележку. На ней лежала женщина. Я уловил ее взгляд. Она даже не посмотрела на меня. Но эти глаза заставили меня вздрогнуть, – столько было в них мужества, собранности и спокойствия.

Лицо Жаффе показалось мне вдруг очень усталым.

– Не знаю, правильно ли я поступил, – сказал он, – но было бы бессмысленно успокаивать вас словами. Вы бы мне просто не поверили. Теперь вы увидели, что многие из этих людей страдают сильнее, чем Пат Хольман. У иных не осталось ничего, кроме надежды. Но большинство выживает. Люди становятся опять совершенно здоровыми. Вот что я хотел вам показать.

Я кивнул.

– Вы поступили правильно, – сказал я.

– Девять лет назад умерла моя жена. Ей было двадцать пять лет. Никогда не болела. От гриппа. – Он немного помолчал. – Вы понимаете, зачем я вам это говорю?

Я снова кивнул.

– Ничего нельзя знать наперед. Смертельно больной человек может пережить здорового. Жизнь – очень странная штука. – На его лице резко обозначились морщины. Вошла сестра и шепнула что-то ему на ухо. Он выпрямился и кивком головы указал на операционный зал. – Мне нужно туда. Не показывайте Пат своего беспокойства. Это важнее всего. Сможете?

– Да, – сказал я.

Он пожал мне руку и в сопровождении сестры быстро прошел через стеклянную дверь в ярко освещенный известково-белый зал.

Я медленно пошел вниз по лестнице. Чем ниже я спускался, тем становилось темнее, а на втором этаже уже горел электрический свет. Выйдя на улицу, я увидел, как на горизонте снова вспыхнули розоватые сумерки, словно небо глубоко вздохнуло. И сразу же розовый свет исчез, и горизонт стал серым.





* * *


Какое-то время я сидел за рулем неподвижно, уставившись в одну точку. Потом собрался с мыслями и поехал обратно в мастерскую. Кестер ожидал меня у ворот, Я поставил машину во двор и вышел. – Ты уже знал об этом? – спросил я.

– Да. Но Жаффе сам хотел тебе сказать.

Кестер взглянул мне в лицо.

– Отто, я не ребенок и понимаю, что еще не все потеряно. Но сегодня вечером мне, вероятно, будет трудно не выдать себя, если я останусь с Пат наедине. Завтра будет легче. Переборю себя. Не пойти ли нам сегодня куда-нибудь всем вместе?

– Конечно, Робби. Я уже подумал об этом и предупредил Готтфрида.

– Тогда дай мне еще раз «Карла». Поеду домой, заберу Пат, а потом, через часок, заеду за вами.

– Хорошо.


Я уехал. На Николайштрассе вспомнил о собаке. Развернулся и поехал за ней.

Лавка не была освещена, но дверь была открыта. Антон сидел в глубине помещения на походной койке. Он держал в руке бутылку. От него несло, как от водочного завода.

– Околпачил меня Густав! – сказал он.

Терьер запрыгал мне навстречу, обнюхал и лизнул руку. Его зеленые глаза мерцали в косом свете, падавшем с улицы. Антон встал. Он с трудом держался на ногах и вдруг расплакался:

– Собачонка моя, теперь и ты уходишь… все уходит… Тильда умерла… Минна ушла… скажите-ка, и чего это ради мы живем на земле?

Только этого мне не хватало! Он включил маленькую лампочку, загоревшуюся тусклым, безрадостным светом. Шорох черепах и птиц, низенький одутловатый человек в лавчонке.

– Толстяки – те знают, зачем… но скажите мне, для чего, собственно, существует наш брат? Зачем жить нам, горемыкам?.. Скажите, сударь…

Обезьянка жалобно взвизгнула и исступленно заметалась по штанге. Ее огромная тень прыгала по стене.

– Коко, – всхлипнул одинокий, наклюкавшийся в темноте человек, – иди сюда, мой единственный! – Он протянул ей бутылку. Обезьянка ухватилась за горлышко.

– Вы погубите животное, если будете его поить, – сказал я. – Ну и пусть, – пробормотал он. – Годом больше на цепи… годом меньше… не все ли равно… один черт… сударь…

Собачка тепло прижималась ко мне. Я пошел. Мягко перебирая лапками, гибкая и подвижная, она побежала рядом со мной к машине.

Я приехал домой и осторожно поднялся наверх, ведя собаку на поводке. В коридоре остановился и посмотрел в зеркало. Мое лицо было таким, как всегда. Я постучал в дверь к Пат, приоткрыл ее слегка и впустил собаку. Сам же остался в коридоре, крепко держа поводок, и ждал. Но вместо голоса Пат вдруг раздался бас фрау Залевски:

– О боже мой!

Облегченно вздохнув, я заглянул в комнату. Я боялся только первой минуты наедине с Пат. Теперь мне стало легко. Фрау Залевски была надежным амортизатором. Она величественно восседала у стола за чашкой кофе. Перед ней в каком-то мистическом порядке были разбросаны карты. Пат сидела рядом. Ее глаза блестели, и она жадно слушала предсказания.

– Добрый вечер, – сказал я, внезапно повеселев.

– Вот он и пришел, – с достоинством сказала фрау Залевски. – По короткой дорожке в вечерний час… а рядом черный король.

Собака рванулась, прошмыгнула между моих ног и с громким лаем выбежала на середину комнаты.

– Господи! – закричала Пат. – Да ведь это ирландский терьер!

– Восхищен твоими познаниями! – сказал я. – Несколько часов тому назад я этого еще не знал.

Она нагнулась, и терьер бурно кинулся к ней.

– Как его зовут, Робби?

– Понятия не имею. Судя по прежнему владельцу, Коньяк, или Виски, или что-нибудь в этом роде.

– Он принадлежит нам?

– Да, насколько одно живое существо может принадлежать другому.

Пат задыхалась от радости.

– Мы назовем его Билли, ладно, Робби? Когда мама была девочкой, у нее была собака Билли. Она мне часто о ней рассказывала.

– Значит, я хорошо сделал, что привел его? – спросил я. – А он чистоплотен? – забеспокоилась фрау Залевски.

– У него родословная как у князя, – ответил я. – А князья чистоплотны.

– Пока они маленькие… А сколько ему?..

– Восемь месяцев. Все равно что шестнадцать лет для человека.

– А по-моему, он не чистоплотен, – заявила фрау Залевски.

– Его просто надо вымыть, вот и все.

Пат встала и обняла фрау Залевски за плечи. Я обмер от удивления.

– Я давно уже мечтала о собаке, – сказала она. – Мы можем его оставить здесь, правда? Ведь вы ничего не имеете против?

Матушка Залевски смутилась в первый раз с тех пор, как я ее знал.

– Ну что ж… пусть остается… – ответила она. – Да и карты были такие. Король приносит в дом сюрприз.

– А в картах было, что мы уходим сегодня вечером? – спросил я.