Влюбленный призрак

— Сфальшивил я, между прочим, по твоей вине.

— Надо же! Ну ты наглец! Насколько мне известно, на сцене был ты, а не я.

— Ты восседал в первом ряду на коленях у какой-то блондинки, как будто нарочно, чтобы меня отвлекать.

— У меня в обрез времени, так что не упрекай меня за то, что я пришел послушать сына.

— У тебя были более интересные планы?

— Можно было бы провести вечер в «Лидо» — пользуясь моим несколько необычным состоянием, пролезть там за кулисы.

— Ты не можешь находиться здесь, в этом зеркале, не можешь со мной болтать, вообще не можешь существовать, потому что… потому что тебя не существует!

— Одно из двух: или ты упорствуешь в отрицании происходящего с нами и мы тратим драгоценное время на догадки, или признаешь, что кое-что из происходящего на свете не имеет рационального объяснения. Когда я был маленьким — увы, это было давным-давно, в середине прошлого столетия, — все утверждали, что пересадка сердца невозможна, тем не менее она стала реальностью. Еще раньше все твердили, что человек не способен летать, тем не менее до Сан-Франциско нынче одиннадцать часов лету. Хватит примеров или хочешь еще?

— Призраков все равно не существует!

— Если так, то тибетцы, китайцы, японцы, шотландцы — все цивилизации, веками поклонявшиеся призракам, — не более чем толпа кретинов, одному тебе ведома истина, не слишком ли это самоуверенно?

В дверь снова постучали, и Тома́ раздраженно спросил, кто там.

— Это твоя мамаша и Колетт, — подсказал шепотом Раймон, — кому еще там быть? Про нас с тобой, ясное дело, молчок. Я исчезаю, вернусь, когда они уберутся.

Тома́ встал и пошел открывать. Колетт вошла первой, Жанна выглядывала у нее из-за спины.

— Ты был великолепен! — крикнула его крестная с порога. — Дай поцелую, и мы уйдем, чтобы ты отдохнул, если только не предпочтешь выпить рюмочку с двумя старушками. Твоя мать рассказывает всем подряд, что я впала в детство.

— Как же ты мне надоела, Колетт! — вздохнула Жанна.

— Целых десять минут я не слышала ни одного упрека, спасибо и на этом.

Тома́ обнял мать.

— Ты привел зал в полный восторг, — сказала она.

— Не преувеличивай, — отмахнулся Тома́, — я отыграл отвратительно. Мне повезло, что оркестр меня поддержал.

— А я что говорила?! — довольно встряла Колетт. — Я обратила внимание, что ты не в своей тарелке, но, уверяю тебя, публика ничего такого не заметила. Твоя родная мать и та ухом не повела. В кого ты так впивался взглядом в первом ряду?

— Там оказался кое-кто, давным-давно исчезнувший из моей жизни, — ответил Тома́, не сводя глаз со своего отражения в зеркале.

Жанна и Колетт удивленно переглянулись. Жанна взяла подругу за руку и подтолкнула ее к двери:

— Хватит его мучить, он очень устал, он мой сын, я знаю его лучше, чем ты.

Она послала Тома́ воздушный поцелуй, выставила Колетт и вышла следом за ней.

Из коридора до Тома́ донеслось ворчание его крестной, потом наступила тишина.

В зеркале отражался только он сам. Мать была права, он выглядел не лучше комка жеваной бумаги. Он повесил свой концертный костюм, забрал кожаный портфель и погасил в гримерной свет.

За кулисами он столкнулся с Марселем, коротко пожелавшим ему хорошего вечера. Выйдя через артистический выход, Тома́ увидел отца, сидевшего, скрестив ноги, на капоте автомобиля.

— Как бы мне хотелось пригласить тебя поужинать! Но увы… Могу только составить тебе компанию, если тебе захочется пойти заморить червячка.

— Мне хочется побыть одному.

— Очень глупо с твоей стороны, — молвил отец, кладя руку ему на плечо.

— Зря ты так говоришь.

— Я ничего вам не говорил, — отозвался шедший мимо мужчина.

— Я не вам.

— Вы обратились ко мне на «ты», с какой стати?

— Да, это вышло некстати, — устало сказал Тома́. — Вы довольны?

— Извините, что настаиваю, но, раз вы ко мне обратились, значит, я что-то вам сказал, правильно?

Тома́ пригляделся к незнакомцу.

— Загазованность воздуха это, что ли, или еще какое-то атмосферное загрязнение, превращающее всех в психов? — пробурчал он.


— Повежливее, молодой человек, из нас двоих псих — это явно вы. Только психи разговаривают сами с собой.

Тома́ пожал плечами и зашагал прочь. Оглянувшись на ходу, он увидел отца, не скрывавшего удовольствия.

— Что тут смешного?

— Согласись, это было забавно, прямо как сценка из репертуара Раймона Девоса [2].

— Кого?

— Проехали, ты его не застал.

— Почему ты здесь, почему я тебя вижу и слышу?

— Полагаю, простое «потому что» тебя не устроит. Лучше я дождусь, пока мы окажемся у тебя дома и усядемся, тогда ты сможешь толком меня выслушать. Нам пора потолковать.

— После этого ты оставишь меня в покое?

— Тебе так невыносимо меня видеть?

— Я неудачно выразился. Потерять отца — большой удар. Тем более такого, как ты: тебя всегда было очень много! Мама говорила, что должно пройти время, что будут разные этапы. Но чтобы такое!.. Этого я не мог себе представить.

— Твоя мать часто говорила с тобой обо мне после моей смерти?

— Ты осознаешь, что это совершенно бессмысленный вопрос?

— В моем состоянии сознание — сомнительная категория. Меня другое зацепило: в каком это смысле меня было «очень много»? Я тебя затмевал?



Тома́ толкнул входную дверь, задрал голову и увидел отца, зацепившегося за перила лестницы на верхнем этаже.

— Не думал, что призраки порхают, как пташки! — проворчал он и вздохнул.

Он поднялся к себе в квартиру, повесил портфель на вешалку, достал из холодильника пиво и упал на диван.

Отец разместился в кресле напротив.

— Эта твоя манера все время ерзать, кладя ногу на ногу, страшно раздражает. Когда ты был жив, это отбивало у меня всякую охоту с тобой разговаривать.

— Я ни при чем, просто у меня были слишком длинные ноги, вечно они мне мешали. Были у меня другие неприятные тебе манеры?

— Что привело тебя сюда? Ощущение, что ты что-то недоделал?

— Не дерзи, Тома́, я все еще твой отец.

— Ты мне проходу не даешь, опасность тебя забыть мне не грозит.

— Я вернулся, потому что должен попросить тебя о важной услуге. Если ты согласишься, я обещаю оставить тебя в покое. Но сначала мне надо немного рассказать тебе о себе, если, конечно, тебя не затруднит меня выслушать.

Сын словно набрал в рот воды, и отец обиженно надулся:

— Почему ты молчишь, почему так холоден, почему так тщательно соблюдаешь дистанцию? Я тебя чем-то разозлил? Я недостаточно тебя любил?

— Ты был горой, на которую мне всегда хотелось вскарабкаться, хотя меня не оставлял страх, что когда-нибудь эта вершина будет покорена. Ты был великим хирургом, спасавшим человеческие жизни, а что делал я? Я бренчал на пианино.

— Ну и что? Ты эти жизни украшаешь. Ты видел глаза людей, слушавших тебя сегодня вечером? Я был потрясен и горд тобой. Да, мне довелось спасти жизнь нескольким людям, но при моей профессии не дождешься аплодисментов при выходе из операционной, никто нас не поздравляет после завершения концерта для скальпелей.

— Что это тебя вдруг потянуло на лирику?

— Таков удел ушедших в мир иной, — ответил отец, приосаниваясь.

— Хорошо, я согласен тебя выслушать. А потом ты позволишь мне уснуть, я здорово устал. Договорились?

— Клянусь! — Отец сделал вид, что сплевывает на пол. — Так-так, с чего бы начать?..

— Может, начнешь с объяснения причины своего появления?

— Очень жаль, об этом я как раз не вправе распространяться, это было обязательным условием для получения увольнительной.

— Как в армии, что ли?

— Вообще-то нет, но если хочешь, то да.