Жажда

Если ты хочешь чувствовать себя хорошо, никогда не задавай вопрос злой вампирше

– Джексон —




Я оказываюсь за пределами замка прежде, чем Грейс успевает спуститься хотя бы на одну ступеньку.

Я знаю, что мне, наверное, следовало бы остаться, но я не могу. Только не сейчас, когда у нее на шее красуются пластыри. А я знаю, что это с ней сделал я.

Я закрываю глаза на секунду – всего на секунду, – и воспоминания вспыхивают вновь. Землетрясение. Окно, взорвавшееся от напора моей силы. Мгновение, когда стекло рассекло шею Грейс.

Я никогда в жизни не испытывал подобного ужаса. Я редко чувствую страх – когда ты самый устрашающий экземпляр среди тех, кого называют нечистой силой, тебе не нужно беспокоиться насчет того, что замышляют против тебя твои собратья. Но когда я увидел, как стекло ударило в Грейс, когда ее кровь брызнула во все стороны, и я понял, что осколок рассек артерию… Да, сказать, что тогда я испытал ужас, – это ничего не сказать.

Следующие пять минут вспоминаются мне как в тумане. Я помню, как лизал ее горло, пытаясь остановить кровь, помню, как подхватил на руки и как бела и неподвижна она была, когда я мчался с ней к Мэриз.

Я едва не убил ее, потому что не мог контролировать себя.

Я едва не убил ее, потому что, когда она рядом, на меня обрушивается такая буря чувств, что я не могу запереть их в себе.

Я едва не убил ее, потому что, когда речь идет о ней, я становлюсь слабым. Таким слабым, что позволил энергии накопиться внутри меня и едва не совокупился с Грейс, даже не спросив ее разрешения.

Осознание этого научило меня смирению… и внушило страх. Я всю жизнь оберегал людей от ужасающей силы и ничем не сдерживаемого себялюбия моих родных. Но стоило мне провести три дня с моей парой – и я вдруг заставляю окна разлетаться на куски, сотрясаю землю и едва не совокупляюсь с ней, даже не объяснив ей, что к чему.

О чем я вообще думаю, черт возьми?

Но в том-то и дело – я вообще ни о чем не думал с тех самых пор, как спустился по лестнице и увидел Грейс, стоящую возле того шахматного столика. Начиная с того момента в моей голове имелась только одна мысль – как сделать ее моей. И теперь она уже два раза чуть не погибла – и все потому, что я не могу в достаточной мере взять себя в руки, чтобы защитить ее – уберечь ее, – хотя я и должен это сделать.

Но какова альтернатива нашему пребыванию здесь? Сбежать, оставив Кэтмир – эту школу для отпрысков самых могущественных монстров в мире – прямо теперь, когда мы стоим на пороге еще одной войны? Притом такой войны, главный толчок которой дала моя собственная семья?

Или сделать так, чтобы уехала Грейс? В первый день после ее приезда я уже пытался это сделать, почти что приказав ей убраться отсюда, поскольку хотел ее так, как никогда ничего не хотел, – и с каждым днем это чувство только растет. Она не уехала, когда я сказал уехать, потому что не могла, потому что ей некуда уезжать.

Потому что ее место здесь, в Кэтмире, рычит голос внутри меня. Потому что она принадлежит мне.

Потому что она моя пара. Моя пара.

Даже теперь, когда прошло уже пять дней, я не могу избавиться от изумления и ужаса, которые порождают во мне эти слова.

У каждого вампира есть своя пара, но найти ее или его в первые двести лет жизни – это практически немыслимо. Байрон нашел свою Вивьен в самом начале, но это было потому, что они оба родились в одном и том же городке во Франции, вместе росли и были друзьями задолго до того, как обнаружили, что они предназначены друг другу. Остальным же из нас приходится тыкаться вслепую, пока мы не найдем свою пару… и то, если нам повезет.

Я никому об этом не сказал, таже Байрону или Мекаю, потому что, объяви я, что она моя пара, это ввергло бы ее в еще большую опасность, нежели та, которая грозит ей теперь. И которая чертовски велика, ведь я, ее пара, не могу защитить Грейс даже от самого себя.

Мне не следовало приходить сегодня в ее комнату. Надо было оставить ее в покое. Но я эгоистичен и слаб и не мог не увидеть ее, не проведать ее, не мог не спросить, как она, несмотря на то, что из-за этого все усугубилось еще больше.

Но это было до того, как я увидел ее за спиной Мэйси, покрытую порезами от разлетевшегося стекла. Израненную, облепленную пластырями, ослабевшую. И понял, что, хотя она и моя пара, самое лучшее, что я могу для нее сделать, это оставить ее в покое.

От этой мысли монстр внутри меня рычит от ярости. Но это только заставляет меня двигаться быстрее, чтобы убраться как можно дальше от Грейс.

Теперь нас разделяют многие мили, но этого все равно недостаточно. Я все равно чувствую, как кровь взывает ко мне, ощущаю ее вкус, не похожий ни на что из того, что я знал прежде. Когда я слизнул каплю крови Грейс с моего большого пальца в ту первую ночь, ее вкус едва не заставил меня рухнуть на колени. А вчера вечером все было еще хуже. Я хотел ее крови даже тогда, когда она лилась на меня, когда я отчаянно старался остановить кровотечение, которое убило бы ее, если бы мне это не удалось.

Я и так знаю, что я монстр, но чем же меня делает эта жажда, которую я испытывал, когда на кону стояла ее жизнь? Неисправимым, безнадежным злодеем?

Когда же это произошло? Когда я убил Хадсона? Или за много лет и даже десятилетий до того?

Я продолжаю мчаться, совершенно не представляя куда. Впрочем, это неважно, лишь бы оказаться как можно дальше от Кэтмира… и от Грейс. Я не могу думать, когда она находится так близко – когда ко мне взывает ее кровь, – еще одно искушение, поддаться которому я не могу.

Если я хочу уберечь ее.

Не причинить ей вреда.

А я этого хочу, хочу даже больше, чем желаю сделать ее моей.

Эта мысль и определяет пункт моего назначения. Беглый взгляд на навигатор GPS на моем телефоне говорит мне, что я уже близко. Так близко, что я не могу не подумать, что мое подсознание, возможно, всю дорогу вело меня именно сюда.

Я бросаю взгляд на гору, которую когда-то поднял на сто футов от земли – это было тренировочное упражнение для меня, в ту пору двенадцатилетнего, – и, преодолев двадцать миль, оказываюсь рядом со входом в ледяную пещеру, почти полностью скрытым снегом, лежащим у подножий гор, которые высятся кругом.

Здесь я останавливаюсь на минуту, чтобы взять под контроль мои мысли и все остальное, что есть во мне. Да, Кровопускательница – это моя наставница, та, кто научил меня почти всему из того, что я знаю и умею, но от этого мне отнюдь не легче. Будучи самым жестоким и могучим вампиром из всех ныне живущих, Кровопускательница отлично умеет выискивать твои слабые места. Чтобы затем уничтожить тебя всего парой слов.

По настоянию королевы я провел в этой пещере двадцать пять лет, учась обуздывать свои силы. И пользоваться ими, дабы уничтожать врагов трона, – также по настоянию королевы. Кровопускательница научила меня всему этому… а также многому другому. Это стало для меня и даром, и проклятием.

Наконец, обеспечив себя защитой и заперев все мысли о Грейс внутри, я делаю несколько глубоких вдохов и начинаю спуск под лед.

Вход в пещеру охраняют защитные заклятия, вплетенные в воздух, камни и лед, заклятия такие же древние, как сама Кровопускательница. Я без труда снимаю их, как она научила меня много лет назад. А вернее, как научился я сам, методом весьма болезненных проб и ошибок.


Земля под моими ногами круто уходит вниз, я иду по узкому проходу, проделанному во льду и вулканической породе. Я прохожу по нему быстро, минуя прекрасные и смертоносные пласты льда и двигаясь по памяти. В конце концов я оказываюсь перед развилкой и иду направо, несмотря на чувство ужаса, которое охватывает меня, едва лишь я делаю первый шаг.

На моем пути встречаются все новые и новые защитные заклятия, которые я также снимаю, затем возвращаю на место, продолжая заходить все глубже. Обычно эту часть пути приходится проделывать в полной темноте, но сейчас по обе стороны тропы горят свечи. Может, Кровопускательница кого-то ждет? Или же недавно кто-то принес здесь жертву, дабы заполучить крупицу тех знаний, которые Кровопускательница выдает так скупо?

Еще один поворот, еще одна развилка – на сей раз я иду налево – и еще один набор защитных заклятий. Наконец я вхожу в прихожую, находящуюся перед покоями Кровопускательницы. Эта прихожая огромна и также освещена свечами, пламя которых отражается в сверкающих пластах скальных пород и льда.

В центре прихожей блестит ледяная река. Сейчас она замерзла, но мне доводилось видеть ее и в виде текущей воды. В разгар лета и, разумеется, в любое другое время по щелчку пальцев Кровопускательницы. Когда я был мал, то думал, что это река Стикс, уносящая в Тартар души тех, кто не смог пройти испытания Кровопускательницы, притом даже без помощи перевозчика Харона.

Я не раз бросался в нее в надежде на то, что она унесет меня в Тартар и окончит мои мучения. Но этого не произошло.

Я секунду оглядываюсь по сторонам, чтобы еще раз взять себя в руки. И тщусь не замечать трупы людей, висящие в углу головами вниз над громадными чанами, в которые стекает их кровь. Еще одно доказательство того, что тут ничего не изменилось. Кровопускательница заманивает людей в свою пещеру вместо того, чтобы выходить на охоту. Одних она употребляет в свежем виде, а других… запасает впрок, чтобы пить их кровь тогда, когда погода настолько портится, что никто не забредает в здешние края. Как она всегда мне говорила, это наиболее эффективное использование времени для всех заинтересованных лиц.

После чего всякий раз наказывала меня за то, что я никогда не выпивал из моих жертв всю кровь… не говоря уже о том, что я оставлял их в живых.

Я отвожу глаза от окровавленных тел, делаю еще один глубокий вдох. И через ледяную арку вхожу в гостиную Кровопускательницы.

Она осталась точно такой же, какой я запомнил ее. Стены здесь выкрашены в уютный сиренево-голубой цвет, в вырезанном в скале камине, занимающем большую часть одной из боковых стен, потрескивает огонь. Две других стены уставлены книжными шкафами, полными первых изданий книг, а ледяной пол покрывает ковер с абстрактным рисунком, выполненным в цветах утренней зари.

В центре комнаты, спинками к камину, стоят два антикварных кресла, обитых коричневой кожей, а напротив, отделенный от них квадратным стеклянным столом, находится обитый темно-фиолетовым бархатом диван.

На диване, облаченная в ярко-желтое платье в восточном стиле, поджав ноги, сидит Кровопускательница и вяжет зимнюю шапку, кажется, имеющую форму головы вампира, оскалившего клыки.

– Долго же ты преодолевал заклятия. – Она смотрит на меня поверх своих полукруглых очков. – Ну что, ты так и будешь стоять там весь день или все-таки сядешь?

– Не знаю. – Это самый честный из всех ответов, которые я когда-либо давал.

Она улыбается, перестает вязать и поправляет свои короткие седые кудри. И делает мне знак сесть.

– Присаживайся. Я готовлю тебе подарок.

Шапка уже почти связана, а раз так, значит, она начала вязать ее задолго до того, как я вообще решил, что приду… что, в общем-то, не должно меня удивлять.

– Зачем мне шапка? – спрашиваю я, садясь. – Что мне с ней делать?

Она усмехается, и ее ярко-зеленые глаза весело блестят на фоне смуглой кожи.

– О, ты наверняка что-нибудь придумаешь.

Я понятия не имею, что на это можно ответить, а потому просто молчу и жду, чтобы она сказала еще что-нибудь. Кровопускательница никогда не любила, чтобы первым говорил кто-то еще.

Но, похоже, сейчас ей вообще не хочется заводить разговор. А потому я сижу в кожаном кресле почти час, глядя, как она довязывает шапку в виде ощерившегося вампира, которую я вовсе не собираюсь носить.

Наконец, завершив работу, она отрывает нитку и кладет шапку на диван рядом с собой.

– Тебя, случайно, не мучает жажда? – спрашивает она, кивком показав на барную стойку, расположенную в углу.

Вообще-то я испытываю жажду, но, вспомнив человеческие тела, подвешенные над чанами, качаю головой:

– Нет, спасибо.

– Как хочешь. – Она чуть заметно пожимает плечами и встает. – Что ж, тогда пошли. Давай погуляем.

Я встаю и вслед за ней прохожу под еще одной аркой, находящейся в задней части комнаты. Едва мы заходим, ледяной пол и стены того, что когда-то было моим учебным кабинетом, превращаются в летний луг, на котором цветут полевые цветы и который освещают теплые лучи солнца.

– Итак, – говорит она после нескольких минут, которые мы проходим молча, – ты расскажешь мне, что тебя беспокоит?

– Уверен, что тебе это уже и так известно.

Она издает странный звук и состраивает гримасу, как бы говоря, «очень может быть», но не отвечает.

– Как ты? – спрашиваю я. – Прости, что я давно не заходил.

Она машет рукой:

– О, дитя мое, пусть тебя это не беспокоит. У тебя были дела поважнее.

Я думаю о Хадсоне, моей матери и обо всем этом кошмаре, в котором мне приходится не давать различным группировкам развязать полномасштабную гражданскую войну.

– Не стану скрывать, я горжусь тобой, мой мальчик. – Она поднимает руку и кладет ее мне на плечо.

Такого я от нее не ожидал. В горле у меня вдруг встает ком, давящий на мои голосовые связки, и мне приходится несколько раз прокашляться, прежде чем удается сказать:

– А вот я собой не горжусь.