Классическая поэзия Индии, Китая, Кореи, Вьетнама, Японии

Часть 54 из 217 Информация о книге
 Отвечаю цаньцзюню  [524]Пану 
 Когда Пан служил цаньцзюнем у Вэйского цзюня  [525]и был послан из Цзянлина в столицу, он, проезжая через Сюньян, подарил мне стихи. 
   ¹За дверью из грубо       сколоченных досок
 И цинь у меня,       и для чтения книги.
 Стихи я пою,       я играю на цине,
 Что главною стало       моею утехой.
 А разве лишен       я других наслаждений?
 Еще моя радость       и в уединенье:
 Я утром с зарей       огород поливаю,  [526]
 А к ночи ложусь       под соломенной кровлей.
 
   ²Что мнится иному       сокровищем дивным,
 Порою для нас       вовсе не драгоценность.
 И если мы с кем-то       не равных стремлений,
 Способны ли с ним       быть мы родственно-близки?
 Я в жизни искал       задушевного друга
 И правда же встретил       того, кто мне дорог.
 И сердце приветно       сливается с сердцем,
 Уже и домами       соседствуем тоже.
 
   ³Теперь я скажу       о тебе, кто мне дорог,
 Кто любит добро       и усердия полон.
 Вино у меня       превосходное было,
 Но только с тобою       в нем радость вкушал я.
 За ним говорились       приятные речи,
 За ним сочинялись       и новые строки.
 Бывало, лишь день       я тебя не увижу,—
 Как мог в этот день       о тебе я не думать!
 
   ⁴Хоть истинный друг       никогда не наскучит,
 А все ж наступило       нам время расстаться.
 Тебя проводив       от ворот на дорогу,
 Я чарку пригубил       без всякой охоты.
 О, нас разлучившая       служба в Цзянлине!
 О, скрытые далью       на западе тучи!
 И вот человек       уезжает далёко…
 Разумную речь       от кого я услышу?
 
   ⁵В тот раз, когда я       распростился с тобою,
 Весенние иволги       только запели.
 Сегодня, когда       мы встречаемся снова,
 Снег мокрыми хлопьями       падает с неба.
 Всесильный дафань  [527]       дал тебе повеленье
 На должность сановную       ехать в столицу.
 Ты разве забыл       тишины безмятежность?
 Да нет, это служба       не знает покоя!
 
   ⁶Печально-печально       холодное утро.
 Шумит и шумит       нескончаемый ветер…
 Вперед понеслась       государева лодка,
 И где-то качает       ее над пучиной.
 Да будет удача       в делах твоих, странник!
 В начале пути       о конце позаботься.
 Воспользуйся всеми       удобными днями
 И побереги       себя в дальней дороге.
 
 
 Возвратился к садам и полям  [528] 
* * *
  С самой юности чужды       мне созвучия шумного мира,
 От рожденья люблю я       этих гор и холмов простоту.
 Я попал по ошибке       в пылью жизни покрытые сети,
 В суету их мирскую, —       мне исполнилось тридцать тогда.
 Даже птица в неволе       затоскует по старому лесу,
 Даже рыба в запруде       не забудет родного ручья.
 Целину распахал я       на далекой окраине южной,
 Верный страсти немудрой,       воротился к садам и полям.
 Вся усадьба составит       десять му или больше немногим,
 Дом, соломою крытый,       восемь-девять покоев вместит.
 Ива с вязом в соседстве       тень за домом на крышу бросают,
 Слива с персиком рядом       вход в мой дом закрывают листвой.
 Где-то в далях туманных       утопают людские селенья,
 Темной мягкой завесой       расстилается дым деревень.
 Громко лает собака       в глубине переулка глухого,
 И петух распевает       среди веток, на тут взгромоздясь.
 Во дворе, как и в доме,       ни пылинки от внешнего мира,
 Пустота моих комнат       бережет тишину и покой.
 Как я долго, однако,       прожил узником в запертой клетке
 И теперь лишь обратно       к первозданной свободе пришел.
 
 
* * *
  Здесь, в глуши деревенской,       дел мирских человеческих мало:
 Переулок убогий       чуть тревожат повозка и конь.
 Белый день наступает,       и терновую дверь затворяю,
 Чтоб в жилище пустое       не проникла житейская мысль.
 Постоянно и снова       по извилистым улочкам узким,
 Стену трав раздвигая,       мы проходим из дома и в дом.
 И, встречая соседа,       мы не попусту судим да рядим,
 Речь о тутах заводим,       как растет конопля, говорим.
 Конопля в моем поле       что ни день набирается силы;
 Мной взрыхленные земли       с каждым днем разрастаются вширь.
 Я все время в боязни:        вдруг да иней, да снег на посевы —
 И конец моим всходам,       и закроет все дикий бурьян!
 
 
* * *
  Вот бобы посадил я       на участке под Южной горою,
 Буйно травы пробились,       робко тянутся всходы бобов.
 Утром я поднимаюсь —       сорняки из земли вырываю,
 К ночи выглянет месяц —       и с мотыгой спешу я домой.
 Так узка здесь дорога,       так высоки здесь травы густые,
 Что вечерние росы       заливают одежду мою.
 Пусть промокнет одежда,       это тоже не стоит печали:
 Я хочу одного лишь —       от желаний своих не уйти.
 
 
* * *
  С давних пор так бывало —       ухожу я и в горы и к рекам,
 Среди вольной природы       знаю радость лесов и равнин…
 И беру я с собою       сыновей и племянников малых;
 Сквозь кусты продираясь,       мы идем по пустынным местам.
 И туда и обратно       мы проходим меж взгорьем и полем,
 С сожаленьем взираем       на жилища старинных людей.
 Очага и колодца       там следы во дворах сохранились,
 Там бамбука и тута       полусгнившие видим стволы.
 — Ты не знаешь, — спросил я       дровосека, рубившего хворост,—
 Тех селений, в какие       эти люди отсюда ушли? —
 Дровосек распрямился,       поглядел на меня и ответил:
 — Эти умерли люди,       их в живых уже нет никого…
 «Поколенье другое —       с ним дворцы изменились и площадь».
 Значит, слов этих старых       до сих пор еще правда жива.
 Значит, жизнь человека       состоит из игры превращений,
 И в конце ее должен       возвратиться он в небытие.
Перейти к странице:
Предыдущая страница
Следующая страница